Храни её - Андреа Жан-Батист

Александра была во всех отношениях противоположностью Аннабеллы. На людях — тигрица, в постели — бревно. Она просто не любила этим заниматься — или не любила заниматься этим со мной. Да и я не хотел ее, пусть даже она была самой красивой женщиной, которую мне доводилось видеть. После трех-четырех натужных, со скрипом, попыток совокупления мы решили спать порознь и заниматься тем, что нас больше всего забавляло: меня — эпатировать светское общество, ее — тратить мои деньги, в основном в магазине Сотириоса Вулгариса, греческого ювелира, которого она обожала. Развлекались без зазрения совести. Несколько раз я планировал навестить маму. И постоянно откладывал по тысяче веских причин: работа, расстояние, а потом, я ведь уже приглашал ее к себе переехать и жить на всем готовом? Находилась тысяча веских причин, кроме одной истинной: я считал, что это ей полагается сделать первый шаг, преодолеть пропасть, которая по ее вине возникла между нами, разлом, чьи неровные края с 1916 года только расходились.

Я мог бы заявить, что сожалею о своих флорентийских годах и еще больше — о годах римских. Я мог бы соврать, дабы облегчить душу и вымолить себе переправу полегче у старины Харона, что ждет меня на берегу Стикса, — его я тоже однажды запечатлел в скульптуре. Но я не могу выбросить свое прошлое, как дуб не может избавиться от колец на древесине. Флоренция и Рим здесь — в этом чуть живом теле, которое дрожит и стонет под взором четырех монахов в гаснущем свете дня. Флоренция и Рим здесь, неотделимые от меня, как сердце, почки или печень — последняя теперь наверняка не в лучшем состоянии.

В 1928 году мои выходки вышли за всякие рамки приличия. Как-то вечером Стефано рассказал своим тупым дружкам-сквадристам о моей порке у озера, а потом стал скандировать при поддержке всего сброда: «Гулливер, Гулливер, покажи-ка нам свой хер!» Вместо того чтобы с достоинством удалиться, я взял и продемонстрировал свое хозяйство. Чтобы знали, что я не хуже их. Что я держу удар. Я показал им свой хер, и Стефано закричал: «Отрастил бороду, но узнать можно!»

Я регулярно просыпался в разных местах Рима, иногда в незнакомых постелях, рядом с какой-нибудь бабой, от которой разило алкоголем и которая смотрела на меня так же испуганно, как я на нее. Однажды утром, вскоре после рассвета, шатаясь по Аппиевой дороге, я заметил небольшой цирк на пустыре между двумя парками с обрушившимися кирпичными оградами. Лысый мужик неопределенного возраста загонял кобылу в наскоро сооруженный загон. Я окликнул его.

— Здравствуйте, я только хотел узнать, вам не встречался цирк Бидзаро?

— Никогда о таком не слыхал.

— Он стоял во Флоренции, за вокзалом…

— Никогда о таком не слыхал, говорю же. Ты что думаешь, мы, циркачи, все друг друга знаем? Ты что, со всеми карликами знаком?

На штакетине рядом с ним висела фляга на кожаном ремне. Я сдернул ее, раскрутил и метнул в него. Просто швырнул в сердцах, но новичкам везет — попал прямо в лицо. Я бросился наутек, но Аппиева дорога длинная, свернуть некуда. Через полчаса он с тремя своими друзьями настиг меня на грузовике, выгнал в поле и исколотил. Никто не сказал ни слова, когда я вернулся в мастерскую, держась за ребра, с распухшей губой и синяком под глазом. Княжна Александра, свежая, как роза, приготовила мне кофе и самостоятельно скорректировала программу светских визитов. Вскоре после этого эпизода Франческо вызвал меня к себе в кабинет и прочитал нотацию. Напомнил обещание достойно представлять имя Орсини. Я поклялся, что подобное не повторится. Вернувшись домой, я уволил Ливио, поскольку настучать мог только он, и нанял на его место другого шофера, Микаэля, местного эфиопа, который хорошо водил машину и вообще не задавал вопросов. Учитывая мой рост и цвет его кожи, мы сразу стали самым приметным экипажем Рима. Но черт с ней, с осмотрительностью.

В другой вечер какой-то пьяный барон заявил о своей неугасимой любви к Верди. Тогда я высказал мнение, что музыка Верди годится разве что для цирка, а он спросил, откуда мне знать — я что, выступал в цирке? Я защищал свою честь, как тот, у кого ее нет, то есть с пылом, и потребовал сатисфакции! Вечер проходил в доме любовницы важного министра, вдовы богатого промышленника. Кому-то пришла в голову романтическая идея использовать старые дуэльные пистолеты, выставленные в гостиной. Никто в жизни не заряжал пистолеты восемнадцатого века, мы крутили их так и сяк, каждый давал советы, забыв о недавней ссоре, пока случайный выстрел не пробил вдове руку, по счастью, она у нее была пухлая и мясистая. При виде крови вдова упала в обморок. Все бросились врассыпную и менее чем за минуту скрылись в ночи.

Близилась сдача моей последней работы. Заказчиком был латифундист, крупный землевладелец из региона Меццоджорно, человек предусмотрительный — он при жизни заказал себе мавзолей. Четыре ангела по углам гробницы сторожат надгробную плиту, которую они только что закрыли. Одна из самых красивых моих работ, апогей движения. Но я слишком много кутил и поручил закончить лик последнего ангела Якопо. Мы задерживали работу на год. Дальше тянуть было невозможно, к тому же заказчик был из Палермо, а там народ обидчивее прочих. За два дня до отправки Якопо представил мне результат. Я не верил своим глазам: ангел выглядел надутым, обиженным, напряженным. С анатомией все в порядке. Но желай Якопо изобразить ангела, придавившего себе палец трехсоткилограммовой плитой, — лучше не придумаешь.

Я взорвался, стал обзывать его всеми словами. Он опозорил мастерскую. Обманул мое доверие, подвел товарищей, оскорбил всех скульпторов и искусство вообще. Я орал, побагровев от злости, несколько долгих минут — из квартир, выходивших во двор, высунулись зеваки.

Когда я наконец утихомирился, вся мастерская смотрела на меня хорошо знакомым взглядом. Так я сам когда-то смотрел на дядю.

Описывая красоту «Пьеты» Микеланджело Буонарроти, многие отмечали совершенство драпировки, анатомическую точность, изящество движений и бог весть что еще. Не в обиду знатокам, гениальность Микеланджело в лице. С таким лицом он мог бы сделать свою Деву хоть горбуньей. Это почти сломленная женщина, увиденная в момент бессилия и растерянности, когда душа раскрывается полностью. Застигнутая врасплох, вот главное. Микеланджело уловил это мгновение с фотографической точностью, но потребовалось три года, чтобы воплотить этот образ в материальной форме. Три года вооруженной борьбы, где оружие — простое долото и кусок мрамора. Это лицо — не просто то, что видит глаз. В нем соединилось все, что она изведала, и все, что скоро свершится. Время, которое привело ее сюда, и время возвещенное, смерть миллионов секунд и обещание миллионов новых. А я поручил девятнадцатилетнему парню, ничего не знающему о жизни, невыполнимую задачу изваять ангельский лик… Якопо был талантлив, но не до такой степени. Не как Буонарроти. Не как Виталиани.

Я пригласил Якопо в своей кабинет и извинился перед ним. Затем открыл книгу заказов. Лицо нельзя изваять заново, надо переделывать либо голову, либо всю статую. Переделывать голову — неприемлемый компромисс, это какое-то чудовище, достойное Мэри Шелли, но недостойное меня. Можно попробовать сдать гробницу с тремя ангелами и заявить, что так и задумано. Но так не было задумано. Каждый ангел существовал в пространстве и жил только относительно трех других. Я мог бы сдать троих и сказать, что скоро будет четвертый. Но когда? Пришлось бы отодвигать на тот же срок заказ от миланского промышленника, а тот тоже очень обидчив…

Лучшим решением для такого человека, как я в то время, было ничего не делать. В конце дня я присоединился к Стефано, полный решимости напиться. Но впервые в жизни я не стал пить даже рюмку, протянутую мне в кафе «Фаралья». Прямо передо мной на стене висел календарь. Я смотрел, окаменев, на дату: 21 июня 1928 года.

— Эй, парни, на Гулливере лица нет. С тобой все в порядке, старина?

Сегодня, двадцать первого июня 1928 года, я оказался здесь не случайно. Все вело меня к этой стене. К этому дешевому бумажному календарю со скабрезными карикатурами.