Москва, Адонай! - Леонтьев Артемий

Как же все-таки она хороша…

Несмотря на то, что женщина была полностью поглощена дорогой, по неопытности приподнимаясь над рулем к самому потолку, чтобы лучше разглядеть, где кончается граница ее капота, а где начинается задний бампер другой машины, Орловский все-таки чувствовал: Лику смущает его пристальный взгляд и близкое присутствие.

Неужели действительно до сих пор любит? Так взволнована. Или просто очень хочет…

– Арсюш, ты слово сдержал? В рот ни капли? – не поворачивая к нему лица.

Актер улыбнулся:

– Чист, как лимонад «Тархун». Моей кровью вино в воду можно превращать. Завтра бокал выпью и склеюсь сразу, – весело прищурил глаза.

После ответа Арсения сосредоточенный на дороге взгляд женщины затеплился лаской: Лика очень любила, когда он улыбался так искренно и легко, как сейчас, то есть без лицедейства – в эти минуты «он пах ребенком», его глаза становились особенными, широко раскрытыми и мягкими. Сейчас она не видела его глаз, но безошибочно определяла, как и во время разговоров по мобильному, что в данную минуту они именно такие – улыбка всегда слышна и осязаема даже для тех, кто лишен зрения.

– Я в тебе не сомневалась… и анализы чудные, – выглядывала на дорогу поверх большого серебряного кольца с изумрудом: левая рука с кольцом – лежала на руле, а правая – время от времени касалась рычага коробки передач.

Арсений отогнул рукав, чтобы открыть циферблат часов, бросил на стрелку сонный взгляд:

– Сколько нам ехать?

Автомобиль остановился на светофоре, Лика повернулась к Орловскому:

– Часа два, так что можешь вздремнуть…

Актер ухмыльнулся и в очередной раз щелкнул пальцем по солнцезащитному козырьку с маленькой пластиковой иконкой Христа, чтобы захлопнуть его. Козырек постоянно сползал вниз, раскрываясь на кочках, так что дешевая иконка неотступно попадалась на глаза.

– Боишься, что дорогу запомню, а потом потащусь искать?

Лика встряхнула волосами:

– Нет, не боюсь. Мы же в левую гостиницу едем, – на секунду отвлеклась от дороги и заглянула в глаза, – а тебе не все равно? Мы же договаривались, что никаких вопросов?

Арсений насмешливо качнул головой, но промолчал, просто повернулся к окну. Через несколько минут задремал, откинув затылок на спинку сиденья. Время от времени женщина посматривала на его свежевыбритый подбородок с глубокой впадинкой, на налитую кровью мочку уха и взъерошенные волосы, по которым так сильно хотелось провести рукой – Лика помнила, что самое чувствительное место Орловского – затылок. Когда они жили вместе, часто скребла пальцами и гладила его голову, ощущая всем телом, как Арсений сначала сильно вздрагивает, будто накаляется, а потом теряет опору и проваливается в сон. Любила так успокаивать запальчивого балагура и крикуна, каким он был раньше – сейчас Лика думала о том, что им все-таки помешало.

Долгое время она была влюбчивой, часто обжигаясь поверхностными, но очень порывистыми чувствами, но со временем поняла, что любила не столько своих избранников, сколько саму любовь – она любила любить, а уж объект для этого монологического таинства всегда находился сам. Серьезной помехой во всем этом интимном действе – была собственная сексуальность. На Лику обрушивали слишком много внимания, которое мешало, мусорило в ее жизни и осложняло выбор. При том, что в младших классах она считалась страшненькой, но к семнадцати годам девичья красота стремительно созрела и распахнулась. Когда Лика на первом курсе впервые осознала свою власть – эта власть ударила в голову, ожесточила, но Арсений стал первым, кто не только прорвался через ее заслоны и получил доступ к телу, он стал тем, кого она по-настоящему полюбила – уже не любовью к любви, а любовью к мужчине.

Машина сбавила скорость. Орловский проснулся от ласкового прикосновения к плечу:

– Арсюш, подъезжаем…

Актер открыл глаза: кирпичные трубы, почерневшие стекла, ржавые двери. Серые горбатые десятиэтажки.

– Просыпаясь, ты такой трогательный… когда жили вместе, я любила вставать раньше и наблюдать за тобой спящим.

Орловскому было приятно слышать это, но он намеренно проигнорировал ностальгическую нежность – с напускной сонливостью посмотрел вокруг себя, потирая глаза и зевая шире, чем этого хотел в действительности:

– Ну и родину вы присмотрели для малыша… На худой конец я мог к ним мотнуться или они его в рабоче-крестьянских традициях хотят воспитывать? Колючая проволока, ржавые гаражи, блевотина на теплотрассах: дешево и сердито.

Лика мягко шлепнула актера по коленке:

– Перестань, она же не здесь рожать будет, какая разница, где зачать… Ты вот сам знаешь, где это было у твоих родителей?

Арсений хрустнул костяшками пальцев и потянулся:

– Маму неудобно было как-то спрашивать… отца я, сама знаешь, не видел никогда, он нас бросил сразу после родов… но учитывая наш обычный мещанский быт, догадаться нетрудно: в том же поселке, где и вырос – больше чем уверен… Пятиэтажный дом перед пшеничным полем стоял, только дорога отделяла от него и гнилой забор, а на другой стороне поля, почти на горизонте росли три высоких березы… Все детство эти деревья разжигали мое воображение – чувствовал там некую тайну… Лет в двенадцать впервые туда решил пойти целенаправленно, чтобы разобраться…

Лика спокойно посмотрела на актера широко раскрытыми глазами:

– И что же там оказалось?

Орловский усмехнулся:

– Огромный карьер, заваленный мусором, обычная свалка: ржавые велосипеды, картофельные очистки, полиэтилен, старые башмаки, отсыревший картон… Березы росли на самом краю перед спуском, а корни торчали из обвалившегося края, как выброшенные на берег осьминоги… Наверное, так всегда – самое таинственное и захватывающее, что есть в жизни – это именно такие вот загадочные красавицы-березы на краю свалки, о которой мы долгое время даже не подозреваем…

Арсений брезгливо огляделся:

– Убогое место, – покосившись на заваленную бутылками скамейку, представил, что на ней происходит вечерами. – Грязные подъезды с замызганными потолками… с черными пятнами от приклеенных на плевок спичек… рыхлые скамеечки – хрестоматийные образы… Спорим, если зайти вот в тот заброшенный дом, под ногами захрустят шприцы?

Лика покосилась на обгорелое, полуразвалившееся здание с осыпавшейся белой штукатуркой и пробитой деревянной крышей. На некоторых окнах стояли ржавые, наполовину выдернутые решетки. Попадающиеся на обочине аборигены с никотиновыми лицами мелькали в окне черными куртками и недоброжелательными взглядами, жалили крапивой, с презрением обнюхивая незнакомую иномарку.

Машина подъехала к пятиэтажному зданию с желтоватым фасадом и остановилась. Лика сняла ремень безопасности и посмотрела на стрелку бензобака:

– Приехали, папаша. Можешь катапультироваться.

Орловский усмехнулся, качнул головой, молча вышел из автомобиля, а потом заглянул обратно в окно:

– Какой номер-то?

– Я провожу.

Ручник звонко крякнул, двигатель заглох.

Они вошли в обшарпанное фойе, похожее на общественную баню. У стены сидели два приблудных алкаша, а в застекленной кабинке полная, изношенная дама с нарисованным лицом. Яркая косметика пыталась компенсировать нехватку индивидуальных и половых признаков.

Лика оперлась руками на липкую столешницу и склонилась к окошку:

– Здравствуйте, у нас 310 номер на сутки забронирован.

– Фамилия? – в глазах дамы, с интересом рассматривающих пару, слишком явно читались ее мысли: Лика видела, что сейчас ее представляют раздетой, лежащей под Арсением с раздвинутыми ногами. Дамочка, похожая на буфетчицу, похотливо смотрела на молодую пару.

– Кумарова, – смущенная женщина протянула паспорт, но нарисованное лицо за стеклом отрицательно покачнулось.

– Не надо тут паспортов… вот ваши ключи, третий этаж, – колбасные пальцы, усыпанные дешевыми, блестящими кольцами с фальшивыми камнями, протянули серебристый ключ с деревянной биркой.

Лика сжала его двумя пальцами и поймала завистливый взгляд, брошенный на ее изумруд. Пока шли к лестнице, спиной чувствовали глаза алкашей и размалеванной толстушки. Когда поднялись на свой этаж, Лика оглянулась на актера: