Храни её - Андреа Жан-Батист

— Думаешь, во мне мало амбиций, Мимо? Я ведь прилично зарабатываю. Но, конечно, в сравнении с тобой…

Меня вдруг взяло такое зло при виде своих спортивных штанов, льняного пиджака, дорогущих часов на запястье. И, злясь на себя, я поехал с шофером в Геную, чтобы поговорить с Анной. Она вышла ко мне, не такая румяная, как обычно, и только Зозо и Мария встретили меня с прежним восторгом. Затем она выставила детей, предложила кофе и села со мной на кухне, в закутке, смотревшем на оживленную улицу. У нее было мало времени, двоюродные братья вот-вот вернутся домой, она не у себя дома. Я проявлял чудеса изобретательности, чтобы заставить ее одуматься, вспоминал наши прежние авантюры, заговоры пятнадцатилетней давности, ее знакомство с Абзацем, самое начало, когда их молодые тела бросало друг к другу и каждая ночь была как первая. Чем больше я говорил, тем больше Анна замыкалась. В конце она вздохнула:

— Мимо, ты со своими крутыми друзьями гуляешь по свету, а потом возвращаешься и раздаешь советы, когда считаешь, что ты нужен. Я знаю, по-своему ты поступаешь правильно. Но позволь и мне сказать тебе: ты ничего про нас не знаешь. Не знаешь, что такое зимовать в Пьетра-д’Альба. Ты ушел слишком давно. У меня дети, я хочу для них другой жизни, а не этого затворничества. Мир меняется, я не дам им упустить шанс.

Каждый раз, когда кто-то критически оценивал мой успех, во мне закипала ярость. У меня есть деньги, и что? Как будто я не сам их заработал! Как будто я их не заслужил! Я все тот же, это другие на меня теперь смотрят иначе!

— Я все же худо-бедно вас знаю, — сказал я, надувшись.

— Правда? А ты знаешь, что Витторио терпеть не может, когда ты зовешь его Абзацем, только все духу не наберется сказать?

Я вернулся домой растерянный, решив больше не вмешиваться в чужие дела. И снова начал это делать прямо на следующий день, когда хотел забрать Виолу прогуляться в поле, а мне сказали, что она нездорова. Придя снова через два дня и получив тот же ответ, я попросил слугу отнести записку: «Не заставляй меня влезать к тебе в спальню». Я знал, когда Виола лжет. Слуга вернулся через несколько минут. Он вручил мне записку, написанную красивым почерком зелеными чернилами: «Я приду в мастерскую».

Она появилась в середине дня, когда я делал последние штрихи к святому Франциску, предназначенному для Пачелли. Ее силуэт на миг возник в дверном проеме, потом она подошла ближе, опираясь на трость. Она пользовалась тростью все реже, но в холодные дни без нее не могла. До дня рождения, который она давно не праздновала, оставалась неделя. Еще несколько дней Виола будет тридцатилетней.

Она повязала голову шелковым платком и накрасилась. Я снова отвернулся к Франциску и, не говоря ни слова, продолжил полировать ему щеку.

— Мимо!

Я не отвечал, и она подошла ближе, ступая по краю тени. Я работал в конусе света, падающего из светового люка, который год назад прорубили по моему указанию на северной стене.

— Кто это сделал? — спросил я.

Она вздрогнула и тронула рукой щеку.

— Как ты узнал?

— Я тысячу раз говорил, Виола, мне уже не двенадцать. И я знал многих хулиганов. С некоторыми даже водился.

Она медленно развязала платок. Несмотря на толстый слой грима, синяк во всю щеку был виден.

— Это Кампана, да?

— Он не виноват.

Она отступила к двери, вышла и села на бревно, предназначенное для мастерской Абзаца, расположенной прямо напротив моей. Я накинул пиджак и сел рядом.

— Это я ударила его первым, если уж начистоту. Мы повздорили. Мне нестерпимо знать, что он открыто демонстрирует всюду своих любовниц. Мне плевать, есть у него любовницы или нет, я сознаю, что не дала ему то, чего он хотел. Но я имею право на уважение.

— Где он?

— Сегодня утром уехал в Милан. Он очень переживал.

Я вскочил.

— Убью этого ублюдка!

Ее ладонь сжала мою руку с неожиданной силой.

— Я уже большая и могу сама себя защитить. — Виола потянула меня к себе, снова усадила на бревно. — И поверь мне, если я решу его убить, то сделаю это самостоятельно.

— Я не понимаю, как ты до этого докатилась, как ты вышла замуж за такую сволочь.

— Как я до этого докатилась?

Ее глаза испепеляли меня, как тогда, восемнадцать лет назад, когда я осмелился уйти, не оглянувшись. Причина наших постоянных распрей, возможно, была просто в ностальгии по прежнему праведному кипению чувств, по тем временам, когда рыцари были добрыми, а драконы злыми, любовь куртуазной и каждая битва — оправданной благородной целью.

— Я докатилась до этого, Мимо, точно так же, как ты, когда стал обслуживать банду подонков. Потому что нужно втыкать в землю саженцы и электрические столбы.

— Но ты могла бы уйти от него.

— Это так не работает.

Из сарая вышел Абзац, которого я теперь старательно называл Витторио. Он вздрогнул, увидев нас, как будто минуту поколебался, наконец сел рядом на бревно и стал смотреть в поля. С тех пор как ушла Анна, он похудел. Густая, рано поседевшая борода контрастировала с залысинами.

— Хороший будет урожай, — заметил он, — благодаря воде из озера.

Виола обвела сады серьезным внимательным взглядом.

— Стефано дурак. Да, сегодня есть вода, а через год? Через десять лет?

— С Гамбале невозможно договориться, — сказал я, как настоящий житель нашей деревни, которым я стал. — Либо действовать силой, либо и дальше терять деревья.

— Всегда можно договориться. Откуда берется насилие?

— Мужское? Или вообще — насилие Человека с большой буквы?

— Нет никакого Человека с большой буквы. И вы, мужчины, тоже просто люди, с маленькой буквы. Ну тогда скажи, вот мне интересно, почему вы так жестоки, так любите насилие, а? — Виола так смотрела на меня, словно и вправду ждала ответа. — Может, вас кто-то обидел, бросил? Но кто вас покинул? Мать? Если это так, то почему вы так жестоки с женщинами, со всеми на свете будущими матерями?

— А женщины что, не бывают жестоки? — прошептал Витторио.

— Конечно, мы жестоки. К себе, потому что нам не придет в голову нарочно причинять кому-то страдание. Но ведь насилие, которым мы дышим и которое нас отравляет, должно как-то выплеснуться.

Возле мастерской послышался звук шин, потом два гудка. Витторио вскочил:

— Я посмотрю! — Он сорвался с места, как всегда делал раньше, когда наш с Виолой спор принимал слишком серьезный оборот.

Когда Витторио скрылся за углом сарая, она заговорила, не глядя на меня, устремив взгляд куда-то к горизонту:

— Слышал про маврикийского дронта?

— Нет.

— Он более известен как додо.

— А, это же такая птица?

— Вымершая. У нее была особенность — она не умела летать. Я дронт, Мимо. Я знаю, ты злишься, что я перестала быть прежней Виолой, оставила кладбища и прыжки в пустоту. Но дронт исчез именно потому, что не знал страха. Он был слишком легкой добычей. Я должна думать о себе, если не хочу исчезнуть.

— Я никогда не дам тебе исчезнуть.

Хлопнули дверцы, звук мотора удалился. И тут же снова появился Витторио, широко тараща глаза.

— Мимо! Мимо! — Витторио тыкал пальцем в сторону дома. Его лицо как-то странно морщилось, словно что-то неожиданное внезапно перекрыло уныние, в которое он твердо решил погрузиться. — Это к тебе!

Она ждала меня перед кухней с чемоданом у ног. Чемодан этот я хорошо знал, он только немного сильнее истрепался, я узнал его раньше владелицы. Надо сказать, в последние двадцать лет я все менее усердно писал письма сорокалетней женщине с густыми черными волосами, привычно справлявшейся с любой работой. Теперь передо мной стояла женщина за шестьдесят, слегка раздавшаяся в талии. Кудри у нее были искусственные, их цвет тоже, я умел распознать руку плохого парикмахера.

Медленными шагами я приблизился к той, что однажды зимней ночью закинула меня на каменистый утес — избавилась от маленькой, никому не нужной проблемы, из которой вырос художник и стал нарасхват. И я вдруг устыдился — устыдился денег, которые получаю я и которые никто и никогда не платил моему отцу, а ведь он, я искренне считаю, был талантливее меня.