Храни её - Андреа Жан-Батист

Виола со своей обычной ораторской деликатностью объяснила, что я дурак, Маркони кретин и мы общими усилиями снижаем коллективный разум нации. Муссолини создал Королевскую академию в противовес Академии деи Линчеи, «собранию рысьеглазых», основанному тремя столетиями ранее, которое даже он не посмел распустить и которое объединяло лучшие умы мира, включая некоего Эйнштейна. «Рысьеглазые», то есть прозорливые, гроша ломаного не дали бы за фашизм. Я впал в бешенство и три месяца дулся на Виолу. Затем в Палермо случилось наводнение, двадцать первого февраля 1931 года вода затопила строительную площадку Палаццо делле Посте. Это едва не привело к обрушению первой фашины, которую мы закончили, привезли и начали устанавливать. Вскоре после того шквал опрокинул строительный кран. Он рухнул на соседнее здание и вызвал во мне суеверный страх. Я видел, что Виола разрывается между соблазном использовать эту аварию как аргумент, очередное проклятие судьбы, и порывом отвергнуть его как любую форму суеверия. В борьбе с этими крайностями у нее случилось воспаление мозга, и она больше не упоминала об этом проекте вплоть до его открытия в 1934 году.

Были, конечно, и другие женщины — меня часто о них расспрашивали, как будто это имеет значение. Я виделся с ними во время поездок в Рим, в Палермо, но ничто в этих пресыщенных объятиях не стоит упоминания. Большую часть времени занимала работа, остальную — Виола.

Если бы не наши размолвки, я бы, возможно, не заметил в ней изменений. Я бы принял ее незаметное старение и считал бы, что она всегда была такой, как дон Ансельмо — лысым или Анна — полноватой. Наши разлуки позволяли мне замечать при каждой новой встрече, что у нее все более отсутствующий вид. Мне часто приходилось переспрашивать ее, она вздрагивала, словно очнувшись от долгого сна. За миланским лечением последовали другие процедуры, ее вес менялся, и темные круги под глазами то появлялись, то исчезали, но Виола всегда обретала в итоге угловатый силуэт молодого деревца, только теперь уже чуть потрепанного. Кампана все чаще привозил на выходные сестру, полнобедрую миланскую матрону, в сопровождении трех мальчиков в возрасте от двух до шести лет. Явная цель — во всяком случае, явно высказываемая им, когда мы удалялись курить сигары, — заключалась в том, чтобы вдохновить жену чужим примером, сунуть ей под нос модель совершенного счастья, дабы стимулировать наконец ее «унылое брюхо», как он выразился однажды вечером, и только присутствие Франческо предотвратило новую стычку. Брюхо Виолы никак не оживлялось и было безнадежно плоским, несмотря на ежемесячные и все менее воодушевленные потуги со стороны мужа. Как-то в середине десятилетия она объявила мне, что они отказываются от мысли о ребенке. Врачи считали, что падение нанесло непоправимый урон ее здоровью. С той поры Кампана стал еще грубее, или мне так казалось. Сестрица продолжала гостить на вилле Орсини три-четыре раза в год. Теперь цель была продемонстрировать Виоле, какое счастье она упустила. Сомнительная стратегия — малолетняя троица была невыносима, избалованна и глупа.

Мои фашины после сдачи принесли новый приток государственных заказов. Античные фашины, атрибут ликторов, сопровождавших судей, представляли собой топор, обложенный прутьями, и символизировали власть своих обладателей и два вида наказания, которое они могли исполнять: одно — болезненное и постыдное — порка, другое — смертельное. В моих фашинах я сохранил только форму, но видимую как бы в контровом свете или контуром тени на земле. Топор и прутья сливались в единый объем, простую монументальную массу, символ грозной, но спокойной силы, чей гнев, однако же, непредсказуем. Это моя единственная очевидно современная работа, если это слово что-то значит. Фашины установили справа от здания. Ими восхищались, меня хвалили и поздравляли, и если сегодня, когда я покидаю этот мир, они уже не стоят на месте, то это полностью моя вина. По моей воле они возникли и по моей вине, хотя и непреднамеренной, исчезли несколько лет спустя.

По возвращении из Палермо Орсини дали ужин в мою честь. Парнишка, которому пятнадцатью годами раньше спустили штаны и всыпали розог, теперь был полностью отомщен. Франческо присутствовал на всех важных обедах, включая те, куда приглашались высокопоставленные лица режима. Ведь Пий XI примирился с дуче, который в итоге признал суверенитет папы в Ватикане и католицизм в качестве государственной религии. В подарок Маркони подарил Пию XI первую радиотрансляцию, и голос понтифика прозвучал на весь мир.

Я отправился на ужин в лучшем костюме, с часами «Картье» на запястье. Я носил все самое лучшее, неизменно французского производства — к моему великому огорчению, Италия в те годы в моде отставала. «Картье» также стали причиной одной из моих редких ссор с Абзацем. Я подарил ему часы, но роскошь его смущала. Он вернул их мне, сказав, что не знает, что с ними делать. Ему больше всего интересен возраст дерева, а его таким инструментом не измеришь. Я сказал, что он дубина.

Кампана присутствовал на трапезе, отделенный от стола животом, который выползал из ремня. Лицо обрюзгло, щеки обвисли, контрастируя с роскошными костюмами и горящим взглядом, алчным и затравленным одновременно. Весь вечер он хвастался победами, сообщая, что обнаружил одну девочку, Миранду Бонансеа, которая вот-вот станет итальянской Ширли Темпл, и что в кино еще ничего не видели. Он почти не работал по профессии, в качестве адвоката по уголовным делам, за исключением какого-нибудь громкого судебного процесса, где можно эффектно выступить на публике с гарантированным результатом. «А если результат не гарантирован, то есть специальные люди, которые его гарантируют», — говорил он, со смехом потирая большой палец об указательный. Виола улыбалась вежливо, но как-то отстраненно. Мне безумно хотелось встряхнуть ее, разбудить. Когда Кампана объявил, что теперь он держит собственную ложу в Ла Скала — буквально на прошлой неделе водил туда своего друга Дугласа (Фэрбенкса), — я встрял, просто чтобы его позлить:

— А я бы сходил в оперу!

— И я тоже, — тут же добавила Виола.

Кампана натянуто улыбнулся. Придется сводить нас в оперу на следующей неделе, когда его друг Артуро (Тосканини) будет дирижировать «Турандот». Маркиз, сидевший во главе стола, издал непонятное бульканье — никто так и не понял, что он имел в виду. На трапезах он всегда сидел во главе стола вместе с супругой, рядом стояла помощница и промакивала, подтирала и подбирала все, что постоянно падало у него изо рта. Новый инсульт в прошлом году еще больше ослабил его. Только бегающий взгляд, часто нырявший в декольте помощницы, напоминал о жизненной силе, сохранившейся в этой мертвой оболочке.

Шесть дней спустя мы были в Милане. Кампана пригласил друзей, ложа была полна. Он сидел между Виолой и какой-то блондиночкой, его секретаршей. Они переглядывались почти в открытую, и я быстро догадался, что она выполняет не только секретарские функции. Виола смотрела строго вперед, выставив улыбку как забрало. Заиграла музыка, и без преувеличения могу сказать, что сюжет оперы был глупее некуда. Жестокосердная китайская принцесса, загадки, какой-то бедолага, даже не подозревающий о том, что его любит собственная служанка. Сидя позади Виолы, я наклонился и прошептал ей на ухо:

— Я не продержусь и десяти минут.

Десять минут спустя Лиу признавалась этому кретину Калафу в любви, и я плакал. Я достаточно хорошо знал Виолу, чтобы по затылку понять, что она тоже плачет по милости итальянского гения. Кампана воспользовался темнотой и запустил блудливую ладонь на бедро соседки прямо у меня под носом. Калаф на сцене пел «Nessun dorma». Сделав вид, что устраиваюсь поудобней, я пнул Кампану коленом в зад и тут же с невинной улыбкой извинился.

Когда мы вышли, мелкий дождь кропил улицы Милана и самое начало 1935 года. Кампана сказал жене, что она выглядит усталой, и посоветовал вернуться домой, а он тем временем зайдет выпить последний бокал и обсудить кое-какие дела. Я вызвался проводить Виолу, что, похоже, avvocato никак не смущало. Он не видел во мне угрозы — радоваться или обижаться, я не знал.