Храни её - Андреа Жан-Батист

На полпути я сказал водителю остановиться и открыл дверцу.

— Что на тебя нашло? — спросила Виола. — Где мы?

— Точно не знаю, но район подходящий.

— Подходящий для чего?

— Чтобы напиться.

Виола никогда не пила много. Но тут последовала за мной. С помощью чутья, которое я развил во Флоренции, а затем отточил в Риме, я вскоре нашел этакий утес из черепицы и оцинкованного железа, к которому прибивало все человеческие обломки города Милана, — забегаловку с приспущенной металлической шторой, втиснутую между гаражом и заколоченной прачечной. Виола пригубила один стакан, дала уговорить себя на второй и третий, сама заказала четвертый — остальное кануло в ночи. На короткий миг все стало по-прежнему: Мимо-который-ваяет и Виола-которая-летает, что она и сделала часа в три ночи, сиганув, мертвецки пьяная, с прилавка в распростертые объятия целой толпы моряков, не знавших моря.

На следующий день Кампана стал звонить Орсини и жаловаться. Из-за меня Виола два дня лежала больная.

Он называл меня карликом и дегенератом, что Стефано тут же радостно мне передал. Карлик и дегенерат плевать на это хотел, он уже снова мотался по Италии. В начале 1935 года я взял серию заказов, которые займут у меня следующие пять лет.

Кардинал Пачелли желал подарить одному своему другу, тоже кардиналу, статую святого. Я не мог отказать Пачелли, которому был обязан всем. Выбор святого он доверил мне, только передал через Франческо мягкий совет помнить об адресате и не слишком увлекаться экспериментами. К этому добавилось несколько частных заказов, затем один из архитекторов Дворца итальянской цивилизации в Риме заказал мне десять статуй из сорока, которые расположатся на цокольном этаже. Меня поразила модель здания, еще один символ амбиций режима. Циклопический белый куб, шесть уровней, каждый уровень прорезан девятью арками (шесть букв в имени Бенито, девять — в фамилии Муссолини, скажет потом легенда). Я немедленно согласился. Дворец так и не завершат, но в кои-то веки не по моей вине. И наконец я принял заказ на скульптуру для двора Форлийской школы воздухоплавания. Мозаика, украшавшая ее стены, прекрасный образец аэроживописи, всегда напоминала мне о Виоле.

Я вернулся в Пьетра-д’Альба в конце весны, навсегда покончив с финансовыми заботами. Я решил странное уравнение капитализма и, принимая мало заказов, позволял себе устанавливать на них безумные цены. Желающие находились всегда. Чем меньше я работал, тем богаче становился. Виола предположила, что такими темпами мне скоро начнут платить за то, что я ничего не делаю. Идея ей импонировала: я как бы разорял фашистов, брал деньги и ничего не давал взамен. Я напомнил ей, что работаю не только на фашистов и к тому же последние мне никак не вредили. Она рассказала мне о проблемах евреев в Германии, перечислила названия городов и имена, рассказала о местах и убийствах, обо всем, что было у меня перед глазами, но чего я предпочитал не видеть; у нас случился еще один из многих споров, которыми были отмечены те годы. Претензии у нас, как и положено космическим близнецам, оказывались совершенно симметричны. Она попрекала меня участием в строительстве нового мира, тем, что я — одно из главных его действующих лиц. А я упрекал ее как раз в обратном. Она ушла со сцены, потому что, видите ли, однажды споткнулась на публике.

В июле 1935 года, ровно в середине десятилетия, Пьетра-д’Альба проснулась жарким летним утром, и все казалось как обычно: высохшие поля, увядшие апельсиновые рощи, запах нероли, менее явственный, чем прежде, но неискоренимо въевшийся в камень, который он овевал много столетий. И, конечно же, всепроникающий розовый цвет, без которого Пьетра-д’Альба — «камень зари» — никогда бы не стала Альбой. Густой воздух лился волнами, предвестник удушливого зноя, тех часов, когда все замирало и даже мрамор, который мы обтесывали, с трудом сохранял прохладу.

Внезапно поднялось волнение, послышался такой гомон, какого наша деревня прежде не знала и никогда больше не узнает. Облако пыли, какое-то черное копошение на протяжении двух километров, отделяющих озеро Орсини от их земель, возле полей Гамбале. Пять грузовиков пересекли главную улицу, скрежеща всеми осями: первые три везли трубы, катушки, канистры, два последних — рабочих и сквадристов. Со страшным грохотом они разъехались по дорогам и полям, в мешанине приказов и указаний. Любой солдат увидел бы за внешним хаосом план сражения.

После многих лет выжидания Стефано Орсини двинул фигуры в бой.

Менее чем за три недели над полями Гамбале проложили акведук. Одним концом он упирался в озеро, а другим спускался в бассейн, созданный для этой цели на небольшом возвышении, в лесу за виллой Орсини, откуда затем самотеком орошал поля. Сквадристы следили за тем, чтобы работа шла гладко, и дежурили по ночам, но практически для формы. Стефано был дубина, но не так глуп, как я думал. Чернорубашечники служили напоминанием о том, кто он такой и кто за ним стоит. И все всё поняли. Никто из Гамбале, как бы они ни ярились, не посмел выступить против. Никто не хотел закончить так, как депутат Маттеоти, — стоило увидеть снимки в вечерних газетах, и сразу чувствовался нестерпимый смрад. Последняя неделя ушла на установку на озере помпы и прокладку длинного кабеля, который будет питать ее от электросети виллы. Стефано не умел тихо переживать победу. Он приказал установить прямо посреди поля фонтан — вздумалось, и все. Мои ученики изваяли его под руководством Якопо. Небольшой праздник по поводу пуска фонтана собрал всю семью Орсини, кроме Франческо, который не смог отлучиться из Рима, плюс несколько заехавших друзей. Стефано отстранил Симону, молодую женщину, которая заботилась об отце, и сам ухватился за кресло патриарха. В шестьдесят пять лет маркиз был не так уж стар, но два инсульта постепенно сдвигали его со сцены. Стефано выкатил кресло с отцом из дома на верхнюю террасу, потом развернул его лицом к фруктовым садам. Меж деревьев била струя воды, и там, где раньше взгляд находил лишь камни и пыль, теперь в призрачном свете плясали оранжево-персиковые брызги.

— Это ведь не Вирджилио все сделал, да?

Две слезы скатились по щекам маркиза. И было не понять, то ли он плакал от радости, то ли вспомнил задавленного сына, то ли просто слезились глаза. Симона промокнула ему щеки, положив конец досадному эпизоду — один из самых влиятельных людей страны поддался минутной слабости.

К сентябрю уцелевшие апельсины и лимоны ожили и пошли в рост. Прибыл заказ из питомника в Генуе. Сотни погибших, поврежденных и больных деревьев были заменены саженцами. Какая-то подспудная радость разливалась по полям, оврагам, канавам и улицам, клубилась по деревенским площадям, пьянила жителей, целый день вдыхавших ее воздух. Там и сям устраивали танцы. Был побежден могущественный враг, солнце, и, во вторую очередь, — эти гады Гамбале. Но моя радость испарилась еще до прибытия в мастерскую. Вскоре после осеннего равноденствия, возвращаясь с осмотра карьера, я обнаружил, что дом стоит тусклый и грустный, печь остыла. Не раздавалось ни звука, Абзац не откликался на зов.

Он сидел посреди своей мастерской с одеялом на плечах, щеки заросли многодневной щетиной. От него пахло алкоголем и табаком, остывшая трубка висела между пальцев. Глаза лихорадочно горели, но лоб был сухой. Я сразу с тревогой подумал о малышах, которые, правда, уже и не были малышами в свои двенадцать и десять лет.

— Что происходит? Где Анна?

— Ушла. Уехала.

— Уехала? Куда уехала?

— К двоюродным братьям, куда-то под Геную.

— Ушла вот так, без предупреждения?

Нет, с предупреждением. Они уже давно об этом говорили — о пропасти, растущей между двумя людьми, которых как будто ничто не могло разлучить. О занозах, которые со временем застревают под кожей, а человек отмахивается и не обращает внимания — что такое заноза? Пустяк! И вот она нагноилась. У Анны на глазах менялся мир, она хотела большего. Она попрекала Абзаца отсутствием амбиций. И вот три дня назад, вернувшись после доставки заказа в соседнюю деревню, он обнаружил дом пустым. Анна позвонила ему в тот же вечер, объяснила, где она. Они разговаривали без злобы, но с бессилием двух поверженных борцов. Она хочет жить отдельно, ей нужна активная городская жизнь. Она думает найти жилье недалеко от Савоны, всего в часе езды от Пьетры. Абзац сможет сколько угодно видеть Зозо и Марию, брать их к себе на несколько дней, если пожелает.