Стон дикой долины - Аскаров Алибек Асылбаевич

— Ну и нагнал ты туч!..

— А что делать?.. Как ни крути, как ни возмущайся, а правда, к сожалению, за мной... Вы же сами мне язык развязали, так что незачем шуметь, кричать, а пора эту правду признать!

Нургали сидел с опущенной головой, поскольку ему неловко было смотреть в глаза сверстникам-каргалда-кам. Мулла Бектемир, перебирая тихонько бороду, тоже безмолвствовал.

Лексея, незаметно увлекшегося спиртным и уже достаточно захмелевшего, разговор за столом особо не тронул, а от изрядной порции выпитого его теперь клонило в сон. То и дело отяжелевшая голова Лексея падала на грудь, и он начинал похрапывать, но тут же испуганно просыпался и, резко выпрямившись, вздергивал голову.

Мырзахмет пребывал в явном смущении, он чувствовал себя виноватым в том, что нелицеприятный разговор случился в его доме. Время от времени Мырзекен растерянно восклицал: «Ну надо же!» — как будто сожалел о том, что и сам является каргалдаком.

— На сегодня достаточно. Если вы не против, давайте разойдемся, — изрек наконец Бектемир, оглаживая лицо.

Когда гости зашевелились, вставая с мест, Бибиш с горечью сказала:

— Будешь болтать о людях — самому аукнется, назовешь кого-то «слепцом» — сам без глаз останешься. Видно, так сейчас и случилось! — и, тяжко вздохнув, она утерла глаза.

Ее слова были адресованы не всем присутствующим, а сказаны, похоже, по отношению к Канапие. Но тот и глазом не моргнул, наоборот, одеваясь, не преминул еще раз ущипнуть сверстников.

— Интересно, будем мы после этого собираться вот так вместе или не будем, а? Может, стоит по-человечески попрощаться в последний раз? — сказал он то ли в шутку, то ли в издевку и, довольный собственным остроумием, громко расхохотался.

— Типун тебе на язык! — сердито буркнула Бибиш.

— Не думай, что нет врага — он под ближайшим яром, не думай, что нет волка — он под твоей шапкой, вот так-то! — добавил Канапия, не переставая смеяться.

Прощаясь с гостями, Мырзахмет, суетливо зачесывая пятерней побитые сединой волосы к затылку, неожиданно брякнул:

— Я вовсе не каргалдак, товарищи! Я просто казах, я — коммунист!

Гости, повернувшись к Мырзекену, на мгновение ошарашенно застыли, словно перед ними был какой-то незнакомый чужак. А затем, всё в том же взъерошенно-растерянном состоянии, хмуро потянулись к выходу.

* * *

Не зря говорят, что у дурной вести сто пар ног и тысяча голосов.

На следующий день «аргументы» Канапии разлетелись по аулу Мукур, будто искры пожара в ветреный день. Камаи, говорят, тут же сказали: пусть каргалдаков мало, пусть они и виду не подают, но нутро у них, оказывается, подлое. Каргалдаки же, как гласит та же молва, моментально отреагировали: камаи хотят задавить нас численностью, но мы не потерпим подобного шовинизма.

Обе стороны искренне удивлялись: и как только они на протяжении стольких лет жили бок о бок в одном ауле, пасли сообща скот и были во всем так неосмотрительно солидарны?! Обе стороны горько сожалели, что не сумели вовремя распознать врага, способного в любой момент подставить подножку, что были слепцами, не заметившими недруга под самым носом. Обе стороны злились и кусали в досаде губы, что сватались и роднились друг с другом, мешали кровь в родстве с подлым противником.

Как говорится, упрямство строптивца заведет и покорного: мукурский скандал докатился даже до Аршаты с Берелем. Стало известно, что тамошние камаи с каргалдаками тоже рассорились по родовому признаку и теперь объединились в две противоборствующие группировки. Да ладно они, поразительно то, что родовое противостояние охватило даже верхнюю Четвертую бригаду, расположенную черт знает где, хотя, к своему несчастью, она перестала считаться населенным пунктом, потому что была закрыта, утратила голос и официально, можно сказать, вообще исчезла с лица земли. Говорят, дядюшка Касиман из Четвертого аула оказался камаем, и теперь он, подзуживаемый оскорбленной честью, особенно яро бросается защищать достоинство собственного рода.

Словом, нежданно-негаданно все население Мукура и ближайших окрестностей попутал бес, устоявшееся благополучие мукурцев рассыпалось, а мир в их общем доме грозил вот-вот рухнуть.

То ли не сошлись характерами, то ли поводом послужила охватившая аул родовая смута, но именно в этот момент поженившиеся в прошлом году молодые супруги Аманжол и Баршагуль внезапно расстались.

Их развод стал все равно что маслом, выплеснутым в огонь, который и без того готов был разгореться ярким пламенем. Дело в том, что Аманжол был каргалдаком, а Баршагуль, с плачем вернувшаяся в родительский дом с маленьким ребенком на руках, оказалась камайкой.

После этого злосчастного события мукурцы почуяли явную угрозу надвигающейся гражданской войны.

Как говорится, чёс запаршивевшего сайгака успокоит лишь ружье, — через несколько дней аул вновь потрясло неожиданное происшествие.

В самом Мукуре не было своего участкового милиционера. Такой страж порядка, под присмотром которого числилось два-три аула, проживал в соседнем Аршаты. Время от времени милиционер наезжал в Мукур и в обязательном порядке обходил аул, зорко и тщательно осматривая каждый угол.

В свой последний приезд участковый поймал Казтая, который тащился по улице заплетающимися ногами.

— Ты пьян, — сказал он, — а это означает, что в твоем доме наверняка есть самогон, — и, подгоняя Казтая тычками, поволок его домой.

А происходило все это в ту пору, когда на изготовление самогона и домашней бражки был наложен строжайший запрет, так что милиционер учинил полноправный обыск и перевернул дом Казтая вверх дном, но так ничего и не нашел.

Когда участковый вытирал руки, уже собираясь не солоно хлебавши уйти восвояси, Казтай налетел на него с грубым криком:

— Ты устроил обыск в моем доме, потому что в тебе говорит твоя каргалдакская пристрастность! Тебе захотелось опозорить меня — камая, уронить мою честь! Но твои подлые намерения оказались напрасными — ты ничего не нашел! Если уж ты такой могущественный, пойди да обыщи дом своего каргалдакского дядюшки Амира, вот тогда посмотрим, чего ты действительно стоишь!

Аулчане перед этим видели, как каргалдак-участко-вый, живущий в соседнем ауле, погонял толчками камая Казтая. Поэтому, пока длился обыск, на улице собралась группа любопытных зевак, ожидающая, чем же все закончится. Воодушевленный их поддержкой, Казтай свои последние слова прокричал громогласно на всю улицу.

Милиционер замялся, не зная, что предпринять, хотя на нем была форма и поначалу, решив проявить собственную власть, он держался самодовольно, будто ему даже Бог не указ. Надо сказать, этот молоденький парень ничего не знал о распре, охватившей Мукур. Учился он по-русски, вырос практически обрусевшим, поэтому даже о том, что сам является каргалдаком, впервые услышал из уст Казтая. Но больше всего участкового привела в замешательство собравшаяся на улице толпа.

— Надо будет — и пойду! — сказал он, повернувшись к Казтаю. Глотка у бедняги пересохла, отчего в горле першило, поэтому голос вышел еле слышным.

— Не пойдешь!

— Почему это не пойду?

— Потому что он каргалдак — твой старший родич. По этой причине ты его и не станешь трогать.

— Меня не волнуют все эти каргалдаки-паргалдаки! Я никому поблажек не делаю. Вот пойду прямо сейчас и проверю!

Участковый напялил фуражку, натянул козырек на лоб и уверенно зашагал к дому старика Амира. Часть толпы, заинтересованная происходящим, последовала за ним.

Но разве станет слушать угрозы молодого джигита «просвещенный» старик Амир, ведь не зря же он так много читает и частенько ходит в кино, — мигом охладил пыл стража порядка и вытолкнул из дому со словами: «Принеси сначала санкцию прокурора, а потом и будешь обыскивать».

Увидев, как милиционер вылетел во двор, так и не сумев попасть в дом старика Амира, Казтай, с явным удовольствием привлекая внимание собравшихся, опять поднял крик:

— Ну, что я говорил! «Проверю, обыщу!» — передразнил он участкового. — И что, провел обыск? Черта с два! Амир ведь каргалдак, его родич, вот он его и не трогает. Все видели?