Стон дикой долины - Аскаров Алибек Асылбаевич

— Видели, Казтай, видели! — засвидетельствовали из толпы его слова.

— Аллах всемогущий, не думал, что каргалдаки способны на такую провокацию! — потерянно сказал он, поскольку других слов не нашел.

— Эй, Казтай, а разве твоя женушка не из каргалда-ков? — спросил кто-то из собравшихся зевак.

Казтай настолько смутился от этого напоминания, что его смуглое лицо мгновенно залила краска, и оно стало багрово-коричневым.

— Брошу! — сказал он, задохнувшись. — Отца ее растуды!.. Брошу такую жену! Чем баба, мне гораздо дороже моя собственная честь!

— Да, не зря говорят: не верь коню под собой и бабе в своих объятьях. Вот так-то, дорогуша Казтай, — громко расхохотался джигит, задавший каверзный вопрос, и, как бы поддерживая решение Казтая, одобрительно похлопал его по спине.

Что бы там ни было, но собравшимся на шум мукур-цам ничего не оставалось, как признать огромный моральный урон, который нанес Казтаю участковый милиционер, учинивший произвол и с подлыми намерениями обыскавший его дом. Ведь все происшедшее от начала и до конца они видели собственными глазами. А посему в последующие дни каждый из них повсюду рассказывал о происшедшем событии как его непосредственный свидетель.

* * *

В тот день, когда Казтай разоблачил участкового милиционера в его каргалдакской пристрастности, хромой Нургали по привычке встал еще засветло.

Дождался, пока жена подоит корову, потом погнал ее на окраину аула, чтобы присоединить к общему стаду, и по дороге встретил Канапию.

Обычно Канапия в такую рань дрыхнет и валяется в постели, пока не поднимется солнце, но сегодня и он ни свет ни заря на ногах — тоже гонит свою корову. В сравнении со своим жирным мужем, худенькая старуха Дурия куда проворнее. Увидев, как неуклюже, тряся телесами, поспешает за буренкой Канапия, Нургали смачно сплюнул и вытер губы платком.

— Старуха в Катон к дочке уехала... видишь, чем мне теперь приходится заниматься, — объяснил свое необычайно раннее пробуждение Канапия, как бы оправдываясь за то, что сам вынужден гнать скотину.

— Чем валяться и киснуть дома, лучше вот так йзбод-риться немного на свежем воздухе! — высказал свое мнение Нургали.

— Без старухи, оказывается, трудно. Еле уговорил соседскую девчонку корову подоить.

Передав буренок пастуху, который должен был отогнать стадо на пастбище, сверстники присели на травку за аулом и, понюхивая насыбай, завели нехитрую беседу о том о сем.

Спустя немного времени прорезались первые лучи проснувшегося солнца, и вскоре оно прицепилось к восточному склону Тасшокы.

Прищурившись, Канапия бросил взгляд в сторону черной скалы.

— Ай, Нургали, а ты, вообще-то, помнишь, что этот утес был раньше двуглавым? — спросил он.

— Как это, двуглавым?

Поначалу Нурекен не понял слов ровесника. Однако Канапия своего вопроса повторять не стал, не обратив внимания на то, что собеседник его не понял. Увлекшись собственными мыслями, он, видимо, разворошил что-то в памяти и заговорил сам с собой:

— Да-да... теперь я точно вспомнил: две было вершины. Будто пара волчьих клыков... А теперь, посмотри-ка, только одна осталась! И с каких, интересно, пор она одна? Может, директор Тусипбеков все-таки сдержал свое обещание да взорвал динамитом одну вершину, а вторая чудом уцелела?..

Нургали тоже, вздернув свою седую бороденку, задрал подбородок и всмотрелся в скалу.

— Что ты, старик, тут путаешь? — сказал он, словно бы оскорбившись, потому что ничего, кроме торчащего копьем одинокого пика, так и не заметил. — Когда это ты видел, чтобы вершина этой горы была двугрудой?

— Видел, она и была двугрудой.

— Не ври, побойся Бога!

— А чего мне бояться?.. Я все помню — вершин было две.

— Ай, да разве тебя переспоришь! — махнул рукой Нургали.

— Ну вот, вечно вы человеку не верите, — завелся Канапия. — Пора детства сохранилась в моей памяти так, будто это было вчера. И тогда у этого утеса было две вершины.

— Я ведь тоже был когда-то ребенком. Отчего же я этого не видел?

— Ты, Нуреке, видать, просто не замечал. Ну, вспомни, ведь их было две?

— А я и вспомнил — одна!

— А я говорю, две!

— Нет, одна...

Когда старики, внезапно сцепившись, затеяли между собой спор, к ним, ведя в поводу мухортую кобылу, подошел Лексей. Оба тут же обратились к нему с просьбой рассудить их.

— Эй, Лексей, ты помнишь свое детство? Сколько вершин было раньше у Тасшокы? — с ходу налетел Канапия.

— Их ведь не две было, а одна? — спросил в свою очередь Нургали.

— А разве не две, ну, Лексей, напряги-ка память?

— Одна! — упрямо буркнул Нурекен.

— Нет, две, говорю же тебе, две!

— Эй, да прекратите наконец спорить! — прикрикнул на сверстников ничего не понимающий Лексей. — Что с вами случилось, уж не горячка ли прихватила?

— Боже упаси... Какая там горячка, откуда ей быть, если гребень плешивому уже давно не нужен?.. Просто поспорили мы с Нурекеном насчет Тасшокы. Раньше у него было две вершины, а я вот никак не могу заставить нашего спорщика Нургали признать это, — пожаловался Канапия, давая понять, что ровесник измучил его своим упрямством.

— Спорщиком меня называет... Ты сам настоящий спорщик! — проворчал сердито Нурекен.

— Что бы ты ни болтал, а вершин все равно было две.

— А я говорю, одна!

Лексей, прищурившись, окинул взором скалу. Долго вглядывался, как будто впервые ее видел. Затем, повернувшись к двум старикам, застывшим в немом ожидании его судейского решения, коротко пояснил:

— Я ведь не здесь, а в глубинке, среди кержаков рос... Откуда мне знать, что было с этой скалой раньше? — и он, пришпорив коня, поспешил прочь, а спустя минуту углубился в березовую рощу и скрылся из глаз.

Не услышав от Лексея слов, которые положили бы конец спору, два старика, потерявшие надежду его разрешить, сплюнули в досаде наземь и повставали с мест. Даже не стряхнув налипшие сзади на штаны травинки да колючки, не сказав друг другу больше ни слова, они сразу разошлись в две противоположные стороны, а затем вразвалочку побрели назад в аул, причем двумя разными тропами.

«И чего я так разнервничался, зачем глотку драл из-за того, что яйца выеденного не стоит? — отойдя немного, стал переживать Нургали. — Как говорится, болтуна одолеет лишь пустомеля, а пустомелю — безбожник. Спутался, дурень, с Канапией себе же на беду! Да пусть у Тасшокы не две, а целых три вершины было, какое мне до этого дело? Тьфу, всё козни шайтановы!»

Не родился еще в Мукуре человек, который обрел бы авторитет в споре со смутьяном и болтуном Канапией. Об этом хорошо знал и Нургали. Однако разве вытерпит душа, если кто-то, выпучив глаза, бессовестно врет и несет несусветную чушь? А вообще-то, за острой вершиной Тасшокы не числится ведь его кровный долг, чтобы так надрываться в споре...

«И почему у этого Канапии нос все время красный? — снова задумался Нурекен. — Понятно, Лексей... у него тоже нос всегда красный... так он ведь любитель горькой.. А что случилось с носом Канапии? Вероятно, распух и покраснел оттого, что он слишком долго спит. Тьфу!»

На подходе к аулу он заметил барахтающегося в ручье библиотекаря Даулетхана и повернул в его сторону.

Нургали не раз слышал о том, что этот джигит с давних пор собирает родословную летопись аула. Но верны ли эти слухи, и если верны, то что это за летопись, он Даулетхана еще ни разу не спрашивал, даже встретившись с ним лицом к лицу. На этот раз решил все-таки удовлетворить свое любопытство.

С мыслью вытянуть парня на разговор и разузнать, что за невидаль он собирает, Нурекен встал на берегу и в ожидании наблюдал, пока библиотекарь, охая и ахая, купался в холодной воде ручья.

— Ассалау, агатай! — завидев старика, поздоровался Даулетхан, проглотив концовку традиционного приветствия.

— Уагалейкумсалем! — поздоровался и Нургали.

— Хотите мне что-то сказать? — выйдя из воды и вытирая тело полотенцем, поинтересовался библиотекарь, приближаясь к Нурекену.