Храни её - Андреа Жан-Батист

Флорентийская епархия, где сначала выставили скульптуру Виталиани, первое время считала, что все подстроено кем-то из бывших соперников скульптора: Мимо Виталиани провел несколько бурных месяцев в мастерской Филиппо Метти. Затем подумали о феномене коллективной истерии. Но когда в течение месяца после открытия «Пьеты» на нее поступило около сорока жалоб, скульптуру было решено переместить. Художественное совершенство работы требовало ее включения в коллекции Ватикана, но и там через несколько недель начались жалобы, в том числе со стороны иностранных туристов, не говоривших по-итальянски и заведомо не знавших о флорентийских инцидентах.

Выборка из шестисот человек не позволяет сделать полноценную статистическую разбивку. Но при экстраполяции данных видно, что ни возраст, ни пол, ни происхождение не влияют на чувствительность к «Пьете» Виталиани.

После нескольких месяцев экспонирования в Ватикане работу спустили в запасники до проведения более подробных исследований. К работе привлекли искусствоведов, скульпторов, археологов и других экспертов. Результаты были сопоставлены и обобщены профессором Уильямсом. Но, как говорится, ум хорошо, а два лучше, и сам себе не поможешь — никто не поможет: церковные власти обратились также к эксперту другого рода, Канди-до Амантини, официальному экзорцисту Ватикана.

Nunc effunde eam virtutem quae a te est…

Третье сентября 1938 года.

…Principalis Spiritus quem dedisti dilecto filio tuo Jesu Christo…

Франческо, простертый на мраморе с руками, раскинутыми крестом.

Монсеньор Пачелли, весь окровавленный.

…Quod donavit Sanctis Apostolis, ecclesiam per Singula Loca Sancificationem Tuam…

И я, с первым седым волосом на голове. Невозможно думать ни о чем другом, несмотря на величественность собора, несмотря на стоящую в нескольких метрах от меня прекраснейшую статую всех времен — «Пьету» Микеланджело Буонарроти. Дурацкая седая волосина. Мне всего тридцать четыре. Неужели нельзя было избавить меня хотя бы от этого, Господи?

…In gloriam et laudem indeficientem nomini tuo.

Епископ Пачелли делает шаг назад, его красная ряса, цвета Страстей, цвета крови, пролитой Спасителем, едва шелестит. Франческо встает, подставляет голову под бесчисленное множество рук, накладываемых прелатами, на него возлагают митру, ему вручают посох, надевают на палец кольцо. Он встает и занимает свое место на кафедре.

Франческо Орсини рукоположен в сан епископа в Риме третьего сентября 1938 года. Савонскую епархию теперь возглавит местный.

Вечером семейство Орсини собирается за ужином. Я приглашен, ибо теперь я думаю, ем и живу как Орсини. Кафе «Фаралья», отправная точка стольких развратных ночей, уже несколько лет как закрыто, и мы встречаемся в отдельном салоне отеля «Инджильтерра», где остановилась семья в полном составе. Присутствует маркиз, несмотря на его состояние, хотя нет полной уверенности, что он понимает происходящее, а также маркиза, Стефано, Франческо, Кампана и Виола. Последняя весь день с восторгом осматривала город, и я с изумлением узнал, что она вообще не покидала Пьетра-д’Альба, разве что только ездила в Милан, где провела больше времени в больнице, чем в прогулках по галереям. Эта девушка эпохи Ренессанса знала мир лишь по книгам. Орсини прибыли за день до рукоположения, и я решил показать Виоле все, что можно, до и после церемонии. Едва мы начали культурную одиссею, как поменялись ролями. Виола замечала какую-нибудь достопримечательность и рассказывала мне ее историю, и вскоре уже я следовал за ней, как турист за гидом. Я недооценил силу библиотек, а ведь именно они вырвали меня из тьмы и даже немного скрасили мне жизнь. Я оказался неблагодарен. Сколько вечеров я провел мертвецки пьяный и убежденный в том, что настоящая жизнь — здесь, в Вечном городе, который несется куда-то со скоростью сто миль в час? Вдали от дома Виола преподала мне новый урок: настоящая жизнь — в книгах.

Когда мы расселись по местам в салоне отеля «Инджильтерра», Виола была мрачна, как в худшие дни.

— Ты читал газету? — спросила она меня.

— Нет. Я газет не читаю.

— Я забыла: политика тебя не интересует.

Политика — одна из немногих областей, где Виоле катастрофически не хватало такта — она всегда лезла в драку, шла напролом, как разъяренный бык. Я ответил улыбкой, потому что в тот день драка в мои планы не входила.

— Что пишут в газете?

— Ничего, — ответила Виола. — Вообще ничего.

Она дернула салфетку, резко развернула. Стефано явился в черной форме Moschettieri del Duce, мушкетеров дуче, элитного полка, служившего почетным караулом Муссолини. При виде мундира Виола помрачнела еще больше. Служба в этом зловещем мушкетерском полку была добровольной, Стефано рассматривал ее как стратегический шахматный ход — он искал продвижения по линии министерства внутренних дел. Вечер, несмотря ни на что, начался хорошо. Нам подавали все, что можно было испечь, зажарить, изготовить на гриле, сопровождая все отличным монтепульчано. Абруццо между двумя землетрясениями умудрялся производить хорошее вино.

Кампана после «той истории» вел себя не так нагло. Он меньше хвастался успехами, но любезней от этого не стал. Он молча жевал, сидя рядом с женой, его губы лоснились от подливы, на меня он старался не смотреть и криво лыбился, нечаянно встретив мой взгляд. Периодически поглядывал на часы, как будто его ждали в другом месте, — avvocato наверняка возобновил свои ночные интрижки. Виола ела мало и все время смотрела на Стефано. Я чувствовал, что напряжение растет, и боялся, что Виола с ее изобретательностью устроит какую-нибудь новую катастрофу.

Перед самым десертом она окликнула официанта, который пришел забрать у нас тарелки:

— Простите, дорогой друг. Мне показалось, я уловила у вас небольшой акцент. Откуда вы родом?

— Я немец, синьора.

— Немец. Ясно. А вы, случайно, не еврей?

За столом повисла оглушительная тишина. Официант ошарашенно смотрел на Виолу.

— Нет, сударыня.

— Вот и отлично, вот и отлично. Потому что присутствующий здесь мой брат, — она указала на Стефано, — влиятельный член правительства. И это самое правительство вчера и позавчера приняло указы, направленные против евреев, и особенно евреев-иностранцев, поскольку в них сочетаются два порока. Видите ли, правительство объяснило нам, что семитская раса низшая по отношению к нашей. Но раз вы не еврей, то все в порядке.

Официант удалился в той же мертвой тишине. Стефано встал, красный, как пион, закрыл дверь и бросился к сестре:

— Что за муха тебя укусила?

Как только он схватил Виолу за руку, я встал. Франческо с живостью, неожиданной для человека, посвятившего жизнь молитве, в ту же минуту оказался рядом с братом.

— Сядь, Стефано. Всё в порядке.

Брат замер, судорожно дергая подбородком, затем вернулся на свое место напротив Виолы. Он выпил большой бокал вина.

— Все в порядке — как же! Эта дура даже не знает, о чем говорит.

— Неужели? — произнесла Виола. — Эта дура неправа? Это не вы опубликовали за последние три дня два декрета, озаглавленные: «Меры по защите расы в фашистской школе» и «Меры, направленные против евреев-иностранцев»? Не вы запретили смешанные браки? Не вы собираетесь увольнять учителей семитской расы?

— Это всего лишь политика!

— Виола, дорогая, — вмешался Кампана примирительно, — ты ничего не смыслишь в политике.

— Это важно для укрепления отношений с Германией, — продолжил Стефано, обращаясь к отцу, как будто именно его хотел убедить. — Мы сами ничего не имеем против евреев. Все останется только на словах. Вот возьми хоть Маргариту Сарфатти, бывшую любовницу дуче, — она еврейка! Я сам общался с еврейками, и часто с большим удовольствием. Правительство вовсе не намерено преследовать евреев.

— Ты лжешь, — возразила Виола. — Может, ты искренне заблуждаешься, но все равно это неправда. Вы все лжете.

Она сидела вполоборота к Кампане, и тот принял ее слова на свой счет.