Храни её - Андреа Жан-Батист

Вечером, пока Витторио убирал посуду, а мама вязала в углу, я набросал эскиз на кухонном столе, между двумя бокалами вина и двумя пустыми тарелками. Высота «Нового человека» будет три метра, вместе с постаментом — пять. «Новый человек» — это спринтер на старте, сорвавшийся с места сразу после выстрела, он опирается только на одну ногу. Вызов с технической точки зрения. Вызов с точки зрения анатомии. Когда я показал рисунок маме, она взглянула, потом вернулась к вязанию и выдала:

— Ты и так очень красивый, Мимо.

— О чем ты?

— По-моему этот твой гигант, со всеми его мускулами, твой «Новый человек» — он такой, каким ты хотел бы быть сам. А я говорю тебе, что ты и так красивый, какой ты есть в жизни. Но разве я что понимаю, я всего лишь твоя мать.

Разъяренный, я вышел и, сделав несколько шагов по лунно-белому гравию, вздрогнул. Меня ждала Виола, одетая в темное пальто и мало чем отличающаяся от призрака, напугавшего меня много лет назад на деревенском кладбище. И снова передо мной действительно стоял призрак. Тот самый из нашего детства, с худым лицом и огромными глазами, покрасневшими, измученными длинной вереницей мужчин, одним из которых был я.

— Стефано рассказал мне о твоем последнем заказе. Ты знаешь, от кого он исходит. — Она заговорила со мной впервые за два почти года. Внезапно я для нее ожил — и только ради того, чтобы меня упрекать. Я работал как сумасшедший, содержал десять человек, Орсини хвастались всем, кто слушал, что они-де меня открыли. При этом я не был ни Джезуальдо, ни Караваджо. Я никого не убивал. Мои скульптуры мухи не обидят.

— Меня не интересует политика. Я тебе тысячу раз говорил.

— Я не хочу, чтобы ты делал эту скульптуру.

— Не хочешь?

— Нет.

— Иди ты к черту, Виола.

Она развернулась, ничего не сказав, и скрылась в ночи.

Вскоре после этого я отправился во Францию, где не был с тех пор, как уехал однажды, в прохладный день 1916 года. Меня пригласили на прием в итальянское посольство в оккупированном Париже, где предполагался смотр всех выдающихся представителей нашей прекрасной страны. Посол, поддерживая иллюзию дружбы с этими французиками, на всякий случай не пригласил ни единого немца. Здесь и произошла моя пресловутая стычка с Джакометти. Не знаю, как узнал о ней тот американский профессор, что писал обо мне или, вернее, о моей «Пьете», но он упомянул об этом в своей монографии. Это устойчивая легенда, поскольку мы с Джакометти не обменялись ни словом.

Я прибыл на прием рано. Я не любил ни светские, ни деловые мероприятия и знал цену случайным встречам в тех кругах, куда ввел меня Франческо. На устах у собравшихся блуждал вопрос: придет ли Эльза Скиапарелли? Законодательница моды всего Парижа не пришла. Зато явились другие деятели культуры, и не последнего толка. Меня познакомили с Бранкузи. Мой коллега, похожий на вдохновенного бродягу, попал в состав приглашенных благодаря итальянскому звучанию имени. Мы знали друг друга заочно и обменялись обычными банальностями. С момента моего прибытия я краем глаза наблюдал за странным дядькой, беспокойно поглядывавшим из-под вздыбленной копны волос, — казалось, он избегал меня. Он тоже походил на бродягу и передвигался на костылях.

Каждый раз, когда наши пути сходились по воле светских передвижений, тасовавших группу гостей, он резко разворачивался и пропадал в толпе.

Бранкузи воспылал ко мне симпатией и беспрестанно подливал. Я ткнул его локтем:

— А скажи, что там за парень? Который хромает. Похоже, он избегает меня.

— Джакометти? Он тебя ненавидит. Давай, до дна.

— Ненавидит? За что?

Бранкузи протянул бармену пустой бокал.

— Наверное, потому что он тобой восхищается.

— Где логика?

— Все очень логично. Что ненавидеть того, кто никогда не затмит тебя? Восхищаться человеком значит немного его ненавидеть, и наоборот. Бетховен ненавидел Гайдна, Скиапарелли ненавидит Шанель, Хемингуэй ненавидит Фолкнера. Следовательно, Джакометти ненавидит Виталиани. И раз уж на то пошло, я тоже тебя ненавижу. Но мы, румыны, ненавидим по-доброму. Ну, ты пьешь или нет?

— Думаю, мне достаточно.

— Ты шутишь? А что у тебя морда такая мрачная? Причин для такой морды у мужика может быть только две. Первая — женщина.

— А вторая?

— Еще одна женщина.

Мы закончили вечер мертвецки пьяными, мочась на немецкую машину на улице Варенн, и это доказывает, что политика мне все же была не чужда. Мы с Бранкузи изредка обменивались письмами вплоть до его смерти, лет пятнадцать спустя. Если бы ему сказали изваять океан, он бы отполировал мраморный прямоугольник и заявил, что, поскольку каждую волну подробно изобразить невозможно, достаточно вылепить то, что их объединяет. Он ваял то, что мог увидеть лишь глаз безумца, зверя или телескоп, если бы умел видеть самостоятельно.

Месяц я провел в Париже, бродя по улицам, радуясь жизни и развлекаясь не всегда разумным образом. Фрицы создавали довольно гнетущую атмосферу, и те, кто мог, веселились вразнос, но за обитыми войлоком дверями. Однажды утром на Монмартре меня остановил немецкий солдат. Я было испугался, но он только спросил, тараща глаза: «Вы Тулуз-Лотрек?» Я сказал: «Да, конечно» — и оставил ему автограф.

Я вернулся в Пьетра-д’Альба в первые дни 1941 года, в один очень холодный вечер. Что-то было не так, я сразу это заметил. Деревне полагалось спать в темноте, лишь кое-где мерцая колеблющимся светом из-за неплотных ставен. Волшебная тишина зимних ночей должна была заполонять улицы. Но ставни оставались раскрыты. Ветер гулял с одного уличного спуска к другому, несся по переулкам, завывал, как безумный. Люди на площади расступились, пропуская нашу машину. Вдали перекликались голоса.

Я ринулся из машины в мастерскую. Единственная лампа светила в кухонном окне, где в полном безделье, глядя в темноту и кутаясь в шаль возле печи, ждала меня мама.

— Что стряслось?

Мама встала, чтобы поставить кофе на огонь. Что-то стряслось.

Виола исчезла.

Несколькими днями ранее из Милана приехал Кампана вместе с сестрой и неизменным довеском из трех детей. Они собирались провести на вилле Орсини рождественские каникулы. Внезапно решили съездить в Геную; Виола отказалась. От Стефано я знал, что отношения между ней и мужем натянулись настолько, что они не разговаривали. Ей на весь вечер оставили детей, и Орсини уехали в полном составе, включая маркиза с его инвалидной коляской, помощницей и слюнявым подбородком. Несмотря на несколько падений, перенесенный бронхит и новые приступы, бравый маркиз крепко держался за жизнь.

Наутро, вернувшись, родственники обнаружили детей спящими в гостиной, всех, кроме младшего, который плакал в окружении сломанных вещей и вымазанных едой красивых зеленых диванов. Допросили слуг, те признались, что втихаря устроили себе отгул, решив, что на вахте синьора Орсини. К моменту, когда я вернулся, Виолу не видели уже два дня.

Большой салон превратился в штаб-квартиру. Стол, выдвинутый на середину, пестрел картами. Я даже не переоделся, пришел прямо из мастерской. Кампана с сигарой в зубах мерил шагами комнату, заложив руки за спину. Он не взглянул на меня. Группы охотников, склонившись над картами, с умным видом комментировали маршруты, которые могла выбрать молодая синьора, и время от времени прочувствованно вспоминали какого-нибудь роскошного зверя, который прямо сам на них вышел и был тут же убит.

Отсутствовавшие братья Орсини руководили операцией из Рима. Порт Генуи был предупрежден, как и судоходные компании. Виола не смогла бы сесть на трансатлантический лайнер. Ее искали в Генуе, Савоне, Милане. Два дня обследовали окрестные колодцы, но обнаружили там лишь слезы святого Петра — источник бил живее прежнего. Поисковые собаки вернулись лишь с высунутыми языками. Никто их не винил. Их на такое не натаскивали.

Маркиз спал в кресле, глухой ко всеобщей ажитации. Его супруга с большим достоинством сидела на диване, рядом с огромным пятном томатного соуса. Одетая в черное после первого удара, случившегося у мужа, худая, длинноногая и длиннорукая, как и ее дочь, маркиза напоминала паука. И была как-то по-паучьи красива, как те тропические виды, которыми я когда-то любовался в книге, одолженной Виолой. В последние годы она доверила заботу о семейной славе сыновьям, но сама поддерживала сплетенную годами социальную сеть. Иногда ездила одна в Турин или Милан, и злые языки шептали, что эта еще не старая женщина, едва шестидесяти лет, едет туда за утешением, которого здесь ей не дают. То есть дали бы, но побаиваются, а вдруг маркиз не такой маразматик, как думают.