Храни её - Андреа Жан-Батист

Наконец Метти обошел стол и прижал меня к груди. За пятнадцать лет он как-то осел, волосы совсем поседели. Ему не было пятидесяти.

— Мимо, вот так сюрприз! А это, я полагаю, синьора Виталиани?

Виола покраснела, как подросток.

— Нет, я Виола Орсини. Друг.

— А, так это барышня из больницы?

Виола вздрогнула, нахохлилась, потом взглянула на него и поняла, что перед ней собрат, спутник странствий по белым коридорам и парам эфира.

Метти поужинал с нами в лучшем ресторане города. Он следил за моей карьерой по газетам, — как только я стал работать на режим, они принялись расхваливать меня наперебой. Метти сообщил, что Нери уже несколько лет держит собственную мастерскую недалеко от Сан-Джиминьяно. Я засмеялся: город, где могущественные семьи мерились высотой башен, как нельзя лучше подходил этому заносчивому болвану. Если разговор опасно приближался к моим флорентийским годам с их загулами, я направлял его в иное русло.

На колокольне Джотто пробило одиннадцать. Бронзовый гул отлетел от одного мраморного фасада к другому, потом затих. Мы расстались, дав слово увидеться снова. Сделав несколько шагов по улице, Метти обернулся:

— Ты наконец понял, зачем ваяешь, Мимо?

— Нет, маэстро! Вот почему я до сих пор называю вас своим учителем.

Он рассмеялся, но как-то невесело, и пошел прочь, мотая осиротевшим плечом. Вдалеке заворчал гром, в городе пахло дождем. Я повел Виолу по виа Кавур дорогой, по которой ходил только раз, но запомнил прекрасно — здесь я пролил каплю своей крови. Когда мы достигли площади Сан-Марко, Виола застыла, увидев церковь на другой стороне.

— Я знаю это место…

Я надеялся, что Вальтер меня не подведет. Три стука в дверь, и он стоял передо мной, такой же, как прежде, все тот же низкорослый человечек, все тот же монах. На этот раз мне помогло имя монсеньора Франческо Орсини, я позвонил заранее. Раскачиваясь из стороны в сторону на коротких ножках, мы с Вальтером поднялись по той же лестнице, что и шестнадцать лет назад, Виола замыкала шествие. Наверху Вальтер протянул мне лампу и сказал все те же слова:

— Час, не больше. И главное, никакого шума.

Жестом я пригласил Виолу войти в первую келью.

Она переступила порог, встала перед «Благовещением» Фра Анджелико и заплакала без всхлипов, без скорби, заплакала от радости при виде ангела с павлиньими крыльями и девочки, которой предстоит изменить мир.

— Спасибо, Мимо.

Разразилась гроза, волна картечи забарабанила по крыше у нас над головами. Я задул лампу и дал вспышкам молнии вести нас из кельи в келью. На несколько мгновений во всполохах голубого, золотого и оранжевого, розового и синего наша дружба горела с прежней яркостью.

Прежде чем расстаться у двери номера, Виола встала на одно колено — плюс-минус несколько сантиметров она была ростом с сербскую княжну.

— Спасибо, Мимо. Я никогда не забуду этот вечер. У них в Америке на самом деле нет истории. Но я там буду не как все: у меня будет эта история. До завтра.

Десять минут спустя я снова вышел из отеля. С неба лило, но меня это не волновало. Ноги сами находили прежние следы, мельчайшие атомы сотни раз хоженого мною тротуара, и вставали на них. Трамвайные рельсы светились, с каждой вспышкой прочерчивая пылающий путь. Они привели меня на ярмарочный пустырь, где стояло старое шапито, еще более залатанное и выцветшее, чем раньше. Потрепанный вымпел ЦИРК БИДЗАРО танцевал под дождем. Две кибитки стояли на месте, в Сариной свет не горел. Окно Бидзаро светилось, и на мгновение его перекрыл темный силуэт. Я долго колебался, потом повернул назад. Эта часть моей жизни закрыта: страдания, бедность, пустота в животе. Отсутствие матери, Виолы, будущего, отсутствие, которое я восполнял во всех притонах города. Это больше не повторится.

Администратор спросил меня, все ли в порядке, когда я вынырнул из мистраля и вспышек молний, мокрый с головы до ног. Я принял обжигающий душ, укутался в предоставленный отелем шелковый халат — на мне он напоминал платье невесты с длинным шлейфом — и два одеяла. Я, конечно, не мог заснуть. И когда около трех часов ночи в дверь номера кто-то поскребся, я сразу открыл. Виола в таком же халате вошла, ничего не сказав. Она указала на большую кровать:

— Можно?

Я молча вернулся в постель. Она легла лицом ко мне, потом придвинулась вплотную. Я понимал, что буду помнить эти минуты до последнего вздоха. И видите, братья мои, не ошибся.

Через несколько мгновений раздался голос Виолы, едва слышный, но достаточно громкий, чтобы перекрыть рев бури из открытого окна.

— Ты предал меня, да?

Вопрос не требовал ответа, мы оба его знали. Конечно, глагол «предать» мне не нравился. Но спор о нюансах смысла подождет.

— Когда мы возвращаемся в Пьетра-д’Альба? — снова заговорила Виола.

— Завтра.

В темноте я угадал, что она кивнула. Странное дело, мне не хватало от нее вспышки гнева, хотелось оправдываться.

— Что бы ты делала одна в США? Думаешь, родственники по доброте душевной стали бы высылать тебе деньги? В последние двадцать четыре часа мы оба притворялись. Ты знала не хуже меня, что это просто передышка.

— Я надеялась, что, может быть…

— Это безумие. Есть и другие решения. Я действовал в твоих интересах.

— О да, уже многие и давно действуют в моих интересах. Кого ты предупредил? Стефано?

— Франческо. Перед уходом. Я просто попросил его дать нам день во Флоренции. Попробуй сейчас заснуть. Мы еще поговорим об этом.

Лежа рядом, мы ждали рассвета, притворялись спящими. Около шести часов утра со стороны Арно разлилась пурпурная волна, прогоняя смолистую воду ночи. В дверь постучали. Я открыл двум громилам в темных костюмах, которые ждали в коридоре, чтобы вернуть нас в Пьетра-д’Альба. Больше мы об этом не говорили.

Кандидо Амантини никогда не походил на тот образ экзорциста, что создаст впоследствии массовая культура. Падре Винченцо знавал его в прежние времена, еще молодым священником, и запомнил как скромного человека в больших очках, а вовсе не истребителя бесов и метателя громов. Однако, если верить профессору Уильямсу, конгрегация Святой канцелярии обратилась прежде всего к Амантини, еще до появления научных экспертов. Он провел взаперти, в молитве у статуи почти двенадцать часов, а перед дверью хранилища, куда временно поместили «Пьету», стояли два швейцарских гвардейца. Амантини имел на вооружении «только Библию семнадцатого века, коробку свечей и еще одну коробку с белыми мелками», указано в отчете. Документ не сообщает, довелось ли гвардейцам что-то видеть или слышать. Кандидо Амантини наконец вышел и неделю спустя представил свой вердикт. Статуя лишена бесовского присутствия, но все же обескураживает тем, что после нескольких часов созерцания ее он тоже ощутил странное воздействие чего-то большего, чем тонны мрамора, колеблющиеся перед ним в свете свечей. Но это присутствие, уверяет он, не дьявольской природы, ибо последнее при изгнании нечистой силы неизбежно сопровождается запахом горелой земли, или ржавчины, или яиц, как сразу после близкого удара молнии.

Амантини позволяет себе предположение, которое проясняет поступок Ласло Тота: некоторые считают, что он выбрал целью уничтожения «Пьету» Виталиани, но не нашел ее и только тогда обратился к «Пьете» Микеланджело: это творение близко подходит к Божественному. Да, статуя одержима Божественным присутствием. И в этом качестве представляет опасность. Бог слишком велик, чтобы человек мог приблизиться к Нему, и потому Он поручил святому Петру, несмотря на его отступничество, задачу основать некий корпус, тело, которое может служить посредником между ними, — Церковь. Если кто-то может вплотную подойти к Божественному, коснуться его пальцем, как это делает Адам на сикстинском плафоне, то какой прок от Церкви? В своих рекомендациях, адресованных конгрегации Святой канцелярии, только в 1908 году сменившей инквизицию, Амантини категоричен. «Пьета» с художественной точки зрения — важнейшее произведение высокого искусства. Но с богословской точки зрения она представляет собой неизъяснимую ересь. Амантини расписывается в непонимании, но рекомендует впредь никогда не выставлять статую на обозрение.