Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

— Война уже двадцать три года как закончилась! — закричал сын.

— И что с того! — закричал отец. — Что изменилось? Мы живем в мире, основанном силой русского оружия, добытом русской кровью в 1945 году! Государственные границы никто не отменил. Если бы сегодня наши не вошли в Чехословакию, то в нее вошли бы немцы и твои любимые американцы, чей голос ты слушаешь без памяти!

— Чехословакия — суверенное государство, вот чего ты не понимаешь, отец! — простонал сын. — Суверенное! Пусть чехи сами решают, чего они хотят. Они ведь не собирались даже от соцблока отказываться. Они только за демократизацию внутри страны бунтовали…

— Я эту их демократизацию уже видел. На шкуре моих товарищей. В Венгрии, в 1957 году. Преснякова, я с ним в военном училище учился в 1944-м, взяли в плен бандиты-повстанцы, подвесили за ноги к фонарю, налепили на голову мишень и стреляли по нему. Прекрасные западные демократы. И заметь, Преснякова убили до того, как наши вмешались… «Голос Америки» [10] он слушает… — Отец пробежался по ярко-кровавой дорожке ковра. — Они тебе, дураку, в уши срут, чтобы ты войны во Вьетнаме не замечал, вот что! Ты бы лучше наше радио слушал. Ты что, не знаешь, что во Вьетнаме ежедневно тысячи людей убиты? Ты фотографии в газетах видел? Детей, обожженных напалмом? Тебе твой «Голос Америки» [11] о них сообщает? Двадцатичетырехчасовую, круглые сутки, программу они тебе дают в связи со входом наших войск в Чехословакию. Сами американцы, хитрожопые, уже шесть лет во Вьетнаме, и что-то никаких круглосуточных передач по этому поводу. Глушить их следует, лживых мерзавцев, чтобы мозги нашему юношеству не засирали. Наши войска пока ни единого чеха не убили!

Вьетнам на сына не действовал. И даже более того, служил примером отрицательным. Советская пресса переусердствовала с информацией о вьетнамской войне и тем самым банализировала ее. Не вдаваясь в детали, люди контркультуры отвергли справедливую войну вьетнамского народа только потому, что их собственное государство и его аппарат поддерживали хошиминовскую сторону. Еще находясь в Харькове, Бах в это время уже проживал в Москве, они обнаружили, однажды купив «Литературную газету», рисунок, изображающий вьетнамку и вьетнамца с винтовками, в круглых шляпах, подписанный: В. Бахчанян. Боже мой, как же единодушно харьковские декаденты осудили Баха! И Анна Моисеевна осудила первая. Она даже послала Баху в Москву, на адрес «Литгазеты», телеграмму: «Вагрич, если тебе нечего жрать, мы вышлем тебе денег. Стыдно!» Подвергнутый на некоторое время остракизму, Бах даже не защищался, и, хотя в будущем подобных ошибок не совершал, «вьетнамцы» остались черным пятном в биографии Бахчаняна… По этому небольшому примеру возможно судить о настроениях внутри этой специальной среды, внутри контркультуры. Всё исходящее от государства: книги, картины, выбранные «нашим» государством в друзья другие государства — зачислялось без колебания в отрицательное, плохое, во враги. Но если внутренняя культурная политика Советского государства действительно вела прямым ходом к воцарению культурной ничтожности, к прославлению творений пресных и глупых, то внешняя политика Советского государства была постоянной и в определенном смысле справедливой. Советы не предавали своих друзей, довольно часто выступали на стороне слабейшего против сильных планеты, иной раз предпочитали дружбу интересам политическим, что является в безжалостной сфере внешней политики скорее явлением исключительным. О, разумеется, они никогда не отказывались проглотить страну или кусок территории, если предоставлялась возможность, но какое государство и когда от этого удовольствия отказывалось?

Увы и ах, русские Митрофанушки и недотыкомки контркультуры не могли всего этого понять в 1968 году. Ослепленные глупейшей культурной политикой, видя на главных местах в искусстве людей бесталанных, они презрительно осуждали ВСЕ действия своего государства во всех других сферах. А так как опыта жизни в других государствах у них не было, то качества, присущие всем государствам, они относили на счет советской системы.

Он пережил это «вступление войск», если пользоваться словарем Раисы Федоровны, и «вторжение», следуя словарю «Голоса Америки» [12], повинуясь силовым линиям, общему магнитному полю окружающей его среды. А среда восприняла его как крушение, как последний сигнал конца эпохи. Как последнее звено в цепи «смещение Хрущева, суд над Синявским и Даниэлем, вторжение в Чехословакию». Конец. Глупые люди заговорили о «возрождении сталинизма», о том, что опять начнут сажать массами. По мнению автора, возродить что-либо в истории невозможно. И тем паче возродить такое уникальное явление, как сталинизм: для этого был бы нужен как минимум еще один Сталин — вождь с характером Иосифа Виссарионовича и повторение исторических условий хотя бы 1951 года. Почему 1951-го? Последние два года жизни сам Сталин уже не был способен на «сталинизм». Исторический климат, каким бы неизменным он ни казался страстным юношам, истерически вопящим о тиранах, крови и мщении, непрерывно меняется.

23 августа, в день освобождения Харькова от немецко-фашистских захватчиков, пьяный Эд Лимонов бродил по площади Дзержинского вместе с Толиком Мелеховым и провоцировал. Провокатор, вопреки сегодняшнему скептицизму автора, искренне переживал «вступление войск» как личную трагедию. Кипела шумная, залившая площадь всю, народная стихия. Окраинные жители на электричках и автобусах явились на гулянье и подвыпившие и возбужденные толпились вокруг нескольких эстрад с массовиками-затейниками. Массовики выводили к толпе грудастых героев войны, и те, позванивая медалями, коряво повествовали юношеству о войне и освобождении города. Пьяный поэт, качаясь и повисая на Мелехове, кричал вдруг: «Слава доблестной Советской армии, занявшей маленькую Чехословакию!» Народ, обычно улавливающий лишь первую часть фразы, как правило, нестройно аплодировал и вопил: «Ура!» Его принимали за комсомольского активиста. В обычае было запускать таких активистов в толпу, чтобы они выкрикивали лозунги из толпы. Дабы народное гулянье выглядело активным. Мелехов, перепуганный, и даже взмокший от страха, тряс приятеля, шепча: «Молчи, Эд, мудак, повяжут!» — и пытался вытащить поэта с площади. Поэт не хотел уходить и, стесняясь своей трусости, двусмысленности лозунга, все же вновь и вновь выкрикивал его, сложив ладони рупором. «Ой, мудак! Ну ты и мудак, Эд!» — стонал Толик и угрожал бросить его в толпе.

— Что ты кричал? — протиснулся вдруг к ним человек в сером костюме, с физиономией спортсмена.

— Слава Советской армии, занявшей Чехословакию! — сказал Мелехов и сдавил локоть приятеля изо всех сил. — Вы что, против лозунга?

— А, это!.. — угрожающе протянул «спортсмен». — Твой друг пьян. Уведи своего друга подобру-поздорову, а то докричится до пяти лет.

Толик с помощью знакомых ребят, появившихся, к счастью, из парка, силой вывел поэта с площади на Сумскую.

А двадцать первого утром отец и сын едва не подрались. Отец назвал его предателем народа и мудаком. Отец сказал, что, если бы он знал, каким станет его сын, он бы потребовал, чтобы мать сделала аборт, или же (и этим он очень удивил сына) отрезал бы себе член! Отец сказал, что, если сын будет слушать «Голос Америки» [13] в его присутствии, он выбросит проклятый ящик с балкона. «Проклятый ящик», сверхмощный и со специально растянутыми короткими волнами, отец собрал сам. Вообразите себе меру его гнева, если он угрожал сбрасыванием шедевра, сделанного его же руками. Впрочем, уже через несколько дней, вне сомнения, опасаясь за мозги своего юношества, Советы опять стали глушить западные станции, вещающие на русском языке (глушение существовало при Сталине и было отменено при Хрущеве). Так что Эд не слушал больше «Голос Америки» [14]. Вскоре он и вовсе сбежал обратно в Москву, где у них с Анной Моисеевной не было ни радио, ни приемника, ни проигрывателя. Только швейная машина «Полтава» — копия немецкого «Зингера». (Великолепная машина, кстати сказать, даже шинели прошивала.)