Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

Возвратившись в Москву и узнав, что пятеро сумасшедших, и среди них два поэта — Наталья Горбаневская и Вадик Делоне, — демонстрировали на Красной площади против вторжения, Эд осудил их. Не за сам протест, но за истеричную форму протеста.

— Самосады хуевы! — сказал он Анне Моисеевне. — Ну теперь будут сидеть. Разве ж улицу переходят на красный свет, а, Анна? Ясно же, что грузовиком пизданет. А войска из Чехословакии не выведут оттого, что красивый Вадик и некрасивая Наташа потоптались полминуты с лозунгами на Красной площади…

— Это ты от зависти говоришь, Эд, — сказала Анна.

— Чему ж тут завидовать, дура!

— Славе! Ты же хочешь славы!

— Но не такой. Слава «жертвы» меня не устраивает. Как в рассказе Чехова, прославился, потому что попал под лошадь. В газетах пропечатали… И вообще, эти самые ебаные чехи наших партизан в 1919 году пачками в Сибири расстреливали. Про Чехословацкий корпус помнишь, историю изучала?

Так он впервые употребил и стал употреблять впредь аргументы отца. Стесняясь этого, так как считал, что против отца полагается бунтовать. Именно тогда он написал стихотворение «В прошлый праздник…», в котором были строки, слова отца, окрик, предлагающий ему перестать выпендриваться, стать как все и занять место в роду:

На что поэт отвечает, что он герой, да.

Судя по этим и другим стихам того времени, он находился тогда в процессе борьбы за свою индивидуальность. Зубами и когтями он дрался за нее против семьи, коллектива, против нации и страны. Он никому не хотел подчиняться, даже мнениям контркультуры. Сам попытавшийся (пусть и глупейшим образом, и трусливо) демонстрировать против вторжения, он, видите, раздражен был демонстрацией других. И раздражен искренне. В довершение всего, обожая историю, он знал, что невозможно ждать от истории справедливости. Что применять к ней моральные критерии глупо. История сплошь и рядом бывает несправедлива. Чехословакии не повезло, только и всего.

19

В последний момент водитель уже прошуршал в плохой микрофон, что — внимание, двери закрываются, — в вагон прыгает Антошка.

— Лимоно́ф! Я тебя рад видеть!

— И я тебя.

Антошка хотя и надрочился говорить по-русски с Алёной, все же неправильно употребляет интонации. «Я рад тебя видеть» он произнес не восклицательно, но описательно.

— Как делья, Лимоноф?

— Делья как сажа белья. Ты что делал в этой части загорода?

— Посещал друзьеф из Лумумба.

— Ну и как, хорошо посетил?

— Очень хорошо посетил. Много новостеф узнал. Про друзьеф из Франс, из мой Португали…

— Во Франс не собираешься? И чего ты вообще тут торчишь? Люди мечтают вырваться из Союза, а он в Союз приехал, как сумасшедший.

— Ты же знаешь мой истуар, Лимоноф… В Португали меня тюрьма подождет.

— Не подождет, а ожидает. Или можно сказать — поджидает.

— Хорошо… поджидает меня тюрьма.

— Но почему ты во Францию не свалишь? Там-то тебя тюрьма не подождет. Ты же из португальской армии дезертировал, а не из французской.

— Я очень боюсь ехать во Франс. Вдруг Франс отдаст меня в Португали? Что тогда? Я не хочу в тюрьма.

— Но ты ведь жил во Франции пару лет после того, как дезертировал из армии? И никто тебя не выдавал в Португалию.

— Правильно. Жил. И учился там в Пари. Но полиция меня режистрэ, как это по-русски?

— Зарегистрировала. За что же они тебя? Ты что, банк ограбил или пришил кого?

— Но, но, никакой преступления. Я только был зарежистрэ, потому что дружил с Кон-Бендит и бил с ним в комитет. Ты, наверное, знаешь этот собитий? Революсьен дэ мая…

— Ни хуя себе! Так ты, выходит, участвовал в революции 1968 года в Париже. И приятелем самого Кон-Бендита был! Алёна никогда об этом не упоминала…

— Для Алёна это ничего. Революсьен, нон-революсьен. Она пьет свой кафэ, не спит ночь, ругается с маман и бабушка и говорит по телефон о своей Лёньке. Все время Лёнька и что он опять сделал. Надоело!

Португалец ревнует Алёну к Губанову. Хотя бурная любовь Алёны с лидером самого-самого молодежного движения давно закончилась, мелкие ручейки, струйки и капли чувств все же иногда затекают в старую квартиру на углу Садового кольца и улицы Чехова. Вытравить Лёньку из равнодушно-скептического сердца Алёны способен только супер-Лёнька. Такой супер-Лёнька в жизни экс-поэтессы не появился. Широкоротый, высокий, носатый, похожий на актера Мастроянни, дезертир из африканской армии Салазара, личность, без сомнения, экзотическая. Именно поэтому Алёна его и адаптировала. Но для племянницы супердам Лили Брик и Эльзы Триоле — что такое наивный португальский юноша? На один зуб. Алёна смеется над Антонио, помыкает им и доводит его до бешенства, рассказывая ему о Лёньке.

Глаза Антонио, как две нефтяные лужицы, плещутся под мощными бровями. Красавец.

— Расскажи мне о мае прошлого года в Париже, Антошка? Что было?

— А нечего говорить. Ничего не было. Водевиль, оперетт…

— У нас газеты писали, что все очень серьезно. Мы думали, будет революция.

— Ты не знаешь француз, Эдуар. Француз любит говорить политик. Говорить, говорить, манифэстэ и опять много говорить, ходить с красный бант или гвоздика, кричать… Но когда он достаточно говорит, француз едет на ваканс… Улица пустой и баррикад пустой…

— Однако пару раз они не разошлись, и улица не осталась пустой. В 1789-м, например!

— Это било давно, Эдуар. Европейски человек совсем дрюгой теперь. Как это ви говорите: жирны? Толсты… Он хочет вуатюр [15] и хорошо кушать в ресторан.

— Ты же нам с Алейниковым рассказывал, какая Португалия бедная страна, или не ты?

— Португали такой бедни, потому что Салазар, и еще мой страна почти не Европ, как арабский стран, как Сицили еще, может бить.

Поэт думает, что вот сидит рядом с ним живой участник студенческого бунта в Париже, друг самого Кон-Бендита, а советские люди (несколько рабочих «Метростроя» в грязных резиновых сапогах, десяток школьников, пара старух в пальто и платках, невзирая на май месяц) и не догадываются, каких важных людей несет под землей вагон. Однако Антошка никому не известен, он не Кон-Бендит. Если бы он, Эд, оказался в мае прошлого года в Париже, он бы сделался там лидером. Он уже убедился, что имеет определенное влияние на ребят. Ребята его слушают, считают серьезным парнем, хотя и со странностями. Антошка же с его португальскими страстями часто бывает смешон. И даже то, что Алёна подобрала его, говорит не в его пользу. Может быть, на заре СМОГа, в 1964-м, Алёна и была свеженькой девочкой, сейчас она тяжелозадая циничная баба в кожаных штанах в обтяжку. Она спит днем, а ночами бродит в компании португальца и черного пуделя по московским свалкам, выискивая антиквариат. Она утверждает (и в этом ее безоговорочно поддерживает Саша Морозов), что московские свалки скрывают антикварные сокровища, безжалостно выбрасываемые глупыми советскими людьми. Антошка без ума от Алёны. Как можно быть без ума от циничной еврейской женщины в кожаных штанах, у которой кожа от ночного образа жизни приобрела цвет картофельных ростков или же тех белесых организмов, какие спелеологи обнаруживают в пещерах, лишенных света? Дурак Антошка, сказано, южный человек, только бабы его интересуют, посему он не стал никем в Париже 1968 года. Быть так близко к истории и не суметь втиснуться в нее?! Э-эх! Простофиля! Он, Эд, стал бы лидером… Поэт косится на носатый профиль португальца, дернувшийся вдруг вместе с вагоном. Поезд останавливается. Станция «Фрунзенская».