Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

— События в Париже остались опереттой, потому что не оказалось среди вас крепкого человека, способного превратить говорильню в трагедию.

— Что есть «говорильню»?

— Место, где много говорят. Что-то вроде ассамблеи, собрания, где ораторы сменяют друг друга. Употребляется в отрицательном смысле.

— Да-да, это был «говорильню». Я хочу записать.

Португалец вынимает записную книжку.

— Хороший слово.

— Сколько людей погибло в вашей революции, Антон?

— О, я не знаю, совсем мало. Один, может, два. Случайно, прожектиль… граната лакриможэн.

— Какая граната?

— Лакриможэн. Слезный граната. Полиция была перепуганный. Не хотел стрелять. Боялся.

— Нужно было спровоцировать полицию, как в революциях полагается. Устроить засаду. Поставить в чердачном окне пулемет или забросать их гранатами. Угрохать десяток-другой полицейских, и они бы озлились, уже стрелять не боялись бы. Как минимум произошли бы серьезные столкновения. Может быть, даже гражданская война началась бы.

— Ты очень кровавый, Лимоноф. Полиция тоже имеет семья. Ты совсем крайний гошист.

— Ничего я не гошист… Кстати говоря, что это значит?

— Леви. Ты крайне леви.

— Революция — дело серьезное. Без крови она не совершается. Историю изучал, Антонио? Без крови реформы совершают.

— Ви рюсски — ви сумасшедши. Альёна сумасшедшьи. Лионька совсем фу, комплетно сумасшедши. Он говорит много гадости об Алёна. Я должен его бить когда-нибудь, как ты думаешь?

— Попробуй. Не уверен, что это легко будет сделать, хотя ты и на голову выше его.

— Если он будеть много пиздьеть, я буду его очень бить! — Зрачки португальца сердито прошлись по глазам. — Ой, мой пересадка! Пока!

Португалец выбегает из вагона. Станция «Парк культуры».

Алёна говорит, что Антошка трус. Что никогда он не решится побить Лёньку. «Южная кровь… Что вы хотите, ребята… Пылкость невозможная на несколько минут, а при размышлении — трусость и спад энергии…»

Алёна большой психолог и специализируется по психологии мужчин. Это у нее наследственное. Ее мамаша и бабка, правда, неудачливые психологши. Мамаша — тучная драматургша — потеряла в процессе жизни Алёниного отца. То же случилось ранее с бабкой. До прихода португальца в семью три женских поколения Басиловых жили совместно. Бабка Алёны — двоюродная сестра знаменитых девушек Коган. Одна из сестер осталась в истории под именем Лили Брик, вторая — Эльза Триоле. Каждая отхватила, и уже не выпустила никогда из когтей, по крупному деятелю искусств. Маяковский и Арагон — вот это мужчины! Алёна, может быть, следуя примеру теток, решила отхватить и себе поэта покрупнее, но в подругах поэта долго не удержалась. Гадкий пионер Лёнечка Губанов оказался поэтом куда более тяжелого сорта, чем послушные Маяковский и Арагон. Он изрядно помучил Алёну. Однако племянница роковых сестер преуспела в отравлении его сердца ядом. Ни одна женщина после Алёны не удержалась в жизни Губанова, ни одна не сумела затмить ее. Очевидно, несмотря на скептическое отношение автора к бледнолицей женщине в кожаных штанах, что-то в ней было, в племяннице роковых сестер. Если мы сами не подвластны чарам данной женщины, читатель, то, пожимая плечами, мы с недоумением думаем, глядя на нее: и что наш приятель в ней находил — ну, баба и баба!

— А может быть, именно тот факт, что Алёна была племянницей исторических женщин, более всего привлек молодого гения? — предположил вдруг, гадко улыбаясь, автор.

20

Пришагав с метро «Кировская» в Уланский, он застает Революционера дома. Революционер сидит за столом.

— Опять прокламация? Обращение к народу?

— Отвез?

— Так точно, товарищ командующий. Пакет доставлен и вручен в собственные руки некоего Саши. В коридоре был замечен мною сам профессор Бо́рис Файнберг, собеседовавший с парой иностранцев. Горячо обсуждалась, среди прочих, проблема распределения чечевичной похлебки.

— Чего? Что ты мелешь? Какой похлебки? — Революционер разворачивается к нему вместе со стулом.

— Выражение заимствовано мною из лексикона «Комсомольской правды» и «Литературной газеты», а они заимствовали у Библии. «Чечевичную похлебку» можно употреблять вместо «тридцати сребреников». Солженицын, к примеру, продался Западу за чечевичную похлебку… Я имею в виду, что я присутствовал при дележке сертификатов.

Революционер мрачнеет.

— Это хуево. Я много раз говорил Файнбергу: «Не берите вы американских подарков, когда-нибудь это выйдет всем нам, движению, боком!» Часто неизвестно даже, кем они посланы. Одно дело использовать Запад в наших целях, использовать западную прессу для предания огласке преступлений Софьи Васильевны, другое дело — сертификаты. Мы не умираем с голоду… Я, поверь мне, поэт, никогда не взял себе ни единого сертификатного рубля. Если кагэбэшники пронюхают, они такое раздуют…

— А кто такой мистер Штайн, Володя?

— Говорят, что американский миллионер. Владелец сети универмагов. Меценат. Заеб ему в голову ударил помогать демократическому движению в СССР. Насколько я понимаю, он ни одного живого русского в глаза не видел.

— «Дают — бери, бьют — беги» — знаешь пословицу?

— Народная мудрость, бля. Народная беспринципность в ней видна. Если кагэбэшники пронюхают, они нам связь с иностранной разведкой пришьют, и будут правы. Деньги — субстанция грязная.

— Но вот ты сам на что живешь, Революционер? Насколько я знаю, ты не работаешь уже… сколько лет?

— Хуево живу. Друзья подкармливают. Иждивенцем живу. Признаю. Но моей вины в этом нет. Меня с моей судимостью никуда, бля, на работу не берут. С моей статьей кому же охота на себя ответственность брать, какому директору?

— Что ж они тебя за тунеядство не привлекают?

— А тебя почему, поэт, не привлекают?

— Как они могут меня привлечь? Привлекают по месту жительства. А я, бывает, каждые пару месяцев место жительства меняю.

— Ну вот. Получается, что оба мы живем вне закона. — Революционер решает, что настало время для цигарки, и достает кисет. Пальцы у него желтые от табака и грубые, ногти сбиты, как будто он каждый день забивает гвозди и промахивается, под ногтями траурные каемки. Рабочие руки. Пусть Революционер и не работает.

— Не понравились они мне. Твои приятели. Обыкновенные какие-то.

— Романтик ты. Ты ожидал увидеть красавцев с горящими глазами, а к тебе вышел косоглазый Борис Файнберг с брюшком и в домашних тапочках…

— Ничего подобного. Не в этом дело. Не подумай, что я тебе комплимент делаю, но ты, например, как-то честнее, что ли, чем они…

— Спасибо, но о них ты зря плохо думаешь. Профессор хороший человек. Ты знаешь, от какой карьеры он отказался! Он был блестящим ученым.

— Володя, в науке люди делают открытия, как правило, в очень молодом возрасте. В шестьдесят лет какая может быть научная карьера! Административная, я еще допускаю. Я думаю, у этого вашего Бо́риса комплекс неполноценности. Не сумел достичь самой вершины в науке, полез в другую область — в политику. Им всем кажется, ученым и бывшим ученым, что они и в другой области талантливы, что они понимают нужды общества и знают, как оно должно быть устроено. Что-то с учеными неладно. У них что, как у отсталых народов, время пробуждения самосознания? Они вдруг все возомнили себя большими знатоками политики. Шафаревич пишет о связи социализма с Дьяволом, Сахаров хуйню какую-то об одностороннем разоружении СССР говорит. Даже мой приятель Слава Лён, я к нему вечером на день рождения его жены еду, пишет социальный трактат. Слава, правда, в основном стихи сочиняет, а не трактаты, еще не совсем, значит, потерян для человечества.

— Подписант? — спрашивает Революционер заинтересованно. И окружает козлиный улиссовский профиль, бородку и косо прислюнявленный на бок лба чубчик, клубами дыма.

— Что ты имеешь в виду?

— Подписывает ли твой друг-геофизик открытые письма и обращения в защиту?

— Понятия не имею. Что, души ловишь? Хочешь и его в тюрьму посадить? Он согласен на три года, в обмен на публикацию книги стихов за границей.