Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

— Опять заладил вариации на тему гимнов Софье Васильевне. Кого это я в тюрьму посадил?

— Ну, не посадил, так посадишь… Анны нет, что ли?

— Изволили отбыть. Просили передать, что будут ждать вас у этого Славы, на Болотниковской улице. Чтоб ехал ты прямо туда, поэт… Меня не хочешь с собой взять?

— Поехали, если хочешь. Только там не твоего плана люди собираются. Все больше искусству, а не политике, поклонение идет. Хотя, конечно, как и во всякой московской компании, сбиваются и на политику. Поехали, только я не сразу туда…

— Не могу, занят. Это я так, проверить твое ко мне отношение.

— Мое к тебе отношение нормальное, но то, чем ты занимаешься, — потеря времени. Лучше бы книги писал…

Революционер внезапно злится.

— Слушай, яйца курицу не учат, не так ли? Ты еще под стол пешком ходил, а я уже…

— Сидел в лагере, баланду хавал, испражнялся в парашу…

— Вот то, что ты болтаешь сейчас, щенок, на тюремном жаргоне называется «парашу лить».

— Вот-вот… С тюрьмой у вас у всех особые отношения. О чем ни начнете говорить, всегда к тюрьме возвращаетесь. Она ваша мама, Большая Богиня, Животастая Тюрьма. Я где-то читал, во «Введении в психоанализ», кажется, что существует зов в тюрьму, и он относится к категории самоубийственных тенденций в человеке, он как бы один из разновидностей воли к смерти. Так бездна тянет нас, если мы стоим на краю обрыва или на балконе высокого здания. Ваше демократическое движение, товарищ Революционер, возможно, есть не что иное, как завуалированная жажда самоуничтожения, воля к смерти.

— Глуп ты парень, вот что. Не умеешь переварить информацию, подожди, пока прочитанное в тебе осядет и расположится по полочкам, а потому уж употребляй новые знания в дело. Отрыгиваешь куски умных книг, не лезут они в тебя.

— У меня и персональный опыт есть. Я еще в детстве с двумя зэками в квартире жил. В Харькове, в Салтовском поселке у нас последовательно занимали одну и ту же комнату два молодых рабочих парня. Примерно одного уровня развития и образования. Оба отсидели по сроку, не много, по нескольку лет всего.

Первый по времени — Николай, фамилию я забыл, жена у него была Лида. Побесившись с полгода, стал хорошим рабочим, потом мастером, заделал ребенка, получил отдельную квартиру, окончил техникум и стал, в конце концов, моя мать мне написала, начальником цеха… Второй, у этого я запомнил фамилию, уж очень необыкновенная: Макакенко, так и не смог от тюрьмы оправиться. Помню, однажды орал у пивной: «Мне все равно в тюрягу! Я — человек пропащий! Мне одна дорога — обратно в тюрьму!» И так он себя усиленно уверял, что таки сел второй раз на большой срок. А все у него хорошо было. Ребенок родился здоровый и красивый. Работал он в литейке — большие деньги домой приносил. Жена на мясокомбинате вкалывала, домой всегда мясо таскала. Чего простому человеку нужно! Хотел бы учиться — мог бы учиться. И человек он был неплохой. Меня однажды от пивной домой к матери притащил пьяного. От дружков оторвал. «Нельзя тебе, пацан, с пропащими водиться!» Однако зов в тюрьму был в нем сильнее зова к жизни. Так и в вас, демократчики…

— Несерьезно смешивать людей, занимающихся политикой, с мелкими окраинными уголовниками. Все мы люди, но мотивы-то разные… Соображаешь?

— И ты всерьез веришь, Володька, что вы занимаетесь политикой? Вы занимаетесь истерикой по поводу того, что вас не допускают заниматься политикой…

— Глупости ты говоришь, поэт! Тогда и Ленин истерикой занимался. Что у него к 1917 году было? Малочисленная слабая партия, группа скорее. Мы с Якиром могли бы сейчас же куда более многочисленную политическую партию создать, чем была в апреле 1917-го у Ленина. Только опасность репрессий нас останавливает. Одно дело, ты понимаешь, расплывчато называться «движение за демократизацию», а если «партия», они нас так упрячут глубоко, что никакие иностранные корреспонденты и писка не услышат…

Лениным Володька умудрился заткнуть поэту глотку. И то верно, к моменту Февральской революции семнадцатого года партия большевиков была одной из самых малочисленных. Исторический факт. Всего в России было зарегистрировано тогда 42 партии.

— А я сегодня идею о независимом Союзе писателей Сапгиру предложил.

— Он, конечно, против?

— Угу…

— Ну ясно, ему есть что терять. Это ты, молодой голодранец, можешь позволить себе удовольствие пофрондировать.

— Ну знаешь, Сапгир тоже немало поголодал в этой жизни. И вышел из говна, как все мы. Отец его был портной, алкоголик. Если бы не «дед» Кропивницкий, с его детьми Генрих дружил, может быть, он никогда бы и не вылез из (кто это сказал, я забыл, Горький или Некрасов?) «свинцовых мерзостей русской жизни». Да и сейчас Генрих даже не член Союза…

— А что, «дед» Кропивницкий — хороший поэт? Я картинки его видел, а стихов никогда не читал.

— «Дед» в первую очередь философ. Сквозь его стихи и рисунки, сквозь примитивизм и натурализм, мировоззрение особое просвечивает: циничное, безысходное, но, в сущности, позитивное. Он что-то такое говорит, «дед», вроде: «Вот это, люди, наша бедная жизнь. Берите ее, ибо, кроме нее, ничего нет. И любите ее, жизнь, такой, как она есть, — неустроенной. Устраивать ее не надо, опасно даже, нарушите что-нибудь в механизме…» «Дед» в прогресс не верит, в светлое будущее человечества не верит, потому он, вроде безобидный такой, в хлопчатобумажных брюках, кальсонах и старомодных ботинках, при лысине и кепчонке, противостоит официальному сладкому гуманизму советской власти и вообще — любому гуманизму. Я не думаю, что он гениальный философ, или гениальный поэт, или гениальный художник. Но я думаю, что, как учитель жизни, он единственный в своем роде. Мудрец. Я, сам того не замечая, Володь, целый сборник под его влиянием накатал. И влияние это не в изменении формы стихов выразилось, я уже сложившимся формально поэтом приехал в Москву, но в новых темах, в углублении, именно в философичности. Например, я с отцом своим всегда соревновался и как бы боролся, сам себе не признаваясь. Мой отец защищал и олицетворял для меня всегда волю толпы, коллектива. Он мне говорил: «Будь как все! Это хорошо, быть как все!» Я же всегда чувствовал, что я не как все, и одновременно со стеснением быть особенным, со стыдом быть отличным от коллектива, семьи и нации, страстно желал отстоять свое «я» от их посягательств. У меня этому конфликту между «я» и «они» несколько стихотворений посвящено. Ты заметил, Володя?

гудит Революционер. — Хорошие строчки…

— Спасибо… «Дед» Кропивницкий был первым человеком в моей жизни, сказавшим мне спокойно и одобрительно: «Будьте не как все. Это прекрасно. Это не стыдно. Это здорово». До этого я себя чувствовал иногда уродом. Ну и что, что я живу среди нескольких сотен подобных мне уродов, отыскав их в Харькове, потом таких же — в Москве… В книгах, конечно, можно найти ответ на все, но когда живой семидесятипятилетний человек тебе говорит, шевеля чуть усами под носом-картошкой: «Прекрасно, что вы не как все. Этим нужно гордиться!» — совсем другое дело. Я теперь в Долгопрудную к «деду» езжу всякий раз, когда мне суета московская по горло надоест, так я туда за ясностью, мудростью и скромностью езжу. Вижу, как человек топит печь, заваривает чай, и по-настоящему, без притворства, счастлив. В лес мы с ним ходим гулять. А вы суетитесь: власть, власть… Хочешь, я тебе стихотворение прочту про власть?

— Валяй, хотя ты и не прав.