Храни её - Андреа Жан-Батист

Виола смотрела на меня в изумлении, но это было ничто по сравнению с выражением лица монахини. Последняя быстро оправилась и без единого слова проводила нас до двери. Франческо оставила его привычная сдержанность, и он накричал на меня по телефону, получив от преподобной матери-настоятельницы официальную жалобу. Я посоветовал ему принять ледяной душ и шваркнул трубку.

В последующие два года я видел Виолу очень мало. У меня были свои проблемы, и к тому же вскоре после возвращения из монастыря с ней случилась разительная перемена. В одночасье Виола, вовсе не заботившаяся о внешности, стала одеваться в роскошнейшие платья от величайших кутюрье Парижа. Она добровольно сопровождала мать в ее дружеских визитах, играла роль хозяйки на родительских приемах. Вскоре до моих ушей стали доходить лестные отзывы о молодой маркизе, изумительной женщине, радушной хозяйке, унаследовавшей все достоинства матери… А какой бы стала прекрасной супругой! — только в тридцать семь лет она слишком стара.

Из всех камуфляжей, в которые рядилась Виола, скрываясь от себя, этот показался мне наименее опасным. Он не вызывал у меня беспокойства, и я не замечал ее манерную светскость. Чем дальше продвигался 1941 год, тем яснее становилось, что из-за войны Всемирная выставка в Риме не состоится. Неважно, говорил режим, мы блистаем на всех фронтах силой нашего оружия. Это им неважно, а мне — очень даже. Потому что Дворец итальянской цивилизации, который строился к отмененной выставке, так и не открыли. Его роскошная пустая оболочка долгие годы оставалась римской доминантой. Фашизм, сам того не ведая, воздвиг не монумент во славу себе, а мавзолей. Я остался с десятью статуями на руках — три года работы, материалы и ученики, — за которые мне так и не заплатили. В одночасье мне, почти двадцать лет не знавшему финансовых забот, даже забывшему про былую бедность, пришлось уволить половину служащих. И вкалывать за двоих в мастерской, выполняя текущие заказы, и носиться по стране в поисках потенциальных клиентов. Впервые в своей карьере я внезапно испугался выйти из моды. Однако мои работы по-прежнему нравились. Всем, кроме меня — с тех пор, как я осознал, что я всего лишь шестнадцатилетний скульптор, которому исполнилось тридцать семь.

Однажды вечером, когда я ворочался в постели, метался в лихорадочной дреме, дверь моей спальни скрипнула.

Мать положила руку мне на лоб, прошептала: «Ш-ш-ш, ш-ш-ш» — и запела старинную колыбельную нашей родины. Я ее не помнил, но, должно быть, слышал в далеком савойском прошлом, и вдруг на душе стало легче.

— Ты не обязан всю жизнь бегать как белка в колесе, — тихо сказала она.

На следующий день мать встретила меня в кухне как ни в чем не бывало. Я до сих пор не уверен, что все это мне не приснилось.

Несколько месяцев спустя мне удалось стабилизировать финансовое положение мастерской и вернуть на работу двух учеников. Из-за войны гражданские заказы прекратились, за исключением гигантской статуи «Нового человека», для которой я привез глыбу поразительной чистоты. Теперь для меня придерживали лучшие каменные блоки, к великому разочарованию соперников и коллег. Я не делал никакой поблажки поставщикам. Статуя выйдет меньше, чем планировалось, но, увидев этот камень, я понял, что это он. Дрожь пробежала по телу, когда я прикоснулся к нему. Камень говорил со мной, чего не случалось уже давно. Я был уверен, что в нем нет ни малейшей трещины. Он ложился под руку доверчиво и без подвоха.

Я не сразу приступил к работе, что было слегка непорядочно с моей стороны, так как мне платили по времени. Впрочем, я жульничал не больше, чем те, кто не компенсировал мне работу для Дворца итальянской цивилизации. Франческо простил мне бунт и представил необычного клиента, бывшего священника, заработавшего состояние на авиации. Этот человек задумал построить впечатляющий мавзолей на кладбище кладбищ, Cimitero Monumentale di Staglieno, крупнейшем некрополе в Генуе. Город мертвых, чье великолепие не уступало великолепию города живых, был настолько прекрасен, что, по легенде, люди теряли страх смерти и мечтали скорее туда переселиться. Мой же клиент вдобавок хотел убедиться, что ваяю действительно я, что вынудило меня временно обосноваться в Риме, поскольку он любил неожиданно заехать и проверить. Несколько месяцев спустя он разбился в Средиземном море, летая на разработанной им экспериментальной модели самолета, тело так и не обнаружили. Склеп отдали родственникам. Я не знаю, что они с ним сделали. Возможно, сегодня он так и стоит в Стальено пустой или занят кем-то другим. Но авиатор, как честный человек, заплатил мне вперед.

Именно в это время, незадолго до Рождества 1942 года, я стал чувствовать странное. Что-то смущало меня, какое-то движение на краю окоема. Я рассказал об этом Стефано, который меня высмеял, и Франческо, который пробормотал: «Гм». Я позвонил матери, она ответила слабым голоском, я говорил только о себе и о своих подозрениях. Она спросила, не слишком ли я заработался.

Я не сошел с ума и не заработался. Чувство возникало не каждый день, и я не мог найти в происходящем какую-то логику или смысл. Но в себе я не сомневался.

Куда бы я ни шел в Риме, кто-то следовал за мной.

Все быстрее и быстрее.

В начале 1920-х годов мне потребовалось два дня, чтобы добраться до Рима из Пьетра-д’Альба. Десять лет спустя — день. Еще через десять лет — еще наполовину меньше. Болиды стояли на каждом углу. Пройдет пять лет, и люди преодолеют звуковой барьер. Звуковой барьер! Я знал лошадей и повозки, и вдруг мы ненароком, едва извинившись, потеснили звук.

Ощущение слежки исчезло, как только я вернулся в Пьетра-д’Альба на рождественские каникулы. Мать лежала, не вставая с постели: у нее заложило грудь, и она задыхалась при каждом слове. Осмотрев ее, врач с обеспокоенным видом сказал нам, что у нее в груди настоящий оркестр, причем не камерный. Витторио день и ночь ухаживал за своей второй матерью — он сам стал ей вторым сыном. За те шесть лет, что она безвыездно жила в мастерской, они очень сблизились. Даже Анна, видя ее каждый раз, когда привозила детей, полюбила мою мать. Анна с Витторио официально развелись в прошлом году. Однажды вечером, выпив лишнего, Витторио вздохнул: «Взять бы все мои недостатки, собрать в кучу и сжечь, чтобы снова стать тем, кого она любила».

Новый год встречали у Орсини малым кругом, а именно: они, я, еще две вдовствующие синьоры, более или менее связанные с семьей, глухие, как камень, и два старых холостяка из двоюродных, один из которых — в полном маразме. Виола идеально играла роль младшей маркизы, переходя от одного гостя к другому, смеясь над избитыми шутками, розовея от удовольствия, словно в каком-то сне. Подарки были сложены возле камина, и Виола сердечно обняла мать, получив оранжевый бриллиант в окружении двух изумрудов — семейный фруктовый талисман в виде броши. Я удивился, когда Стефано, склонившись над стопкой конвертов, вытащил из них один с моим именем и бросил мне. В нем находилась обрезная карточка с тиснением из двух золотых балок: приглашение на вечер в Королевскую академию Италии двадцать третьего марта 1943 года на имя Стефано Орсини. Я с улыбкой вернул ему карточку:

— Думаю, это для тебя.

Стефано поднял бровь, взглянул и пожал плечами:

— Тогда я, наверное, перепутал.

Он сделал вид, что ищет по карманам, наконец нашел еще один конверт и протянул мне, его глаза искрились.

Сердце замерло. В конверте находилась копия указа от двадцать первого декабря 1942 года. По личному представлению министра народной культуры скульптор Микеланджело Виталиани за вклад в итальянское интеллектуальное продвижение в области искусств принимается в полноправные члены Королевской академии Италии.

На глаза навернулись слезы. Как в тринадцать лет, когда я плакал, стоя у башни этого самого особняка. Все стыдливо отводили глаза, чтобы я мог взять себя в руки. В этих кругах мужчины не плакали, или их считали женщинами. Мое официальное признание состоится торжественным вечером двадцать третьего марта, сообщил Стефано. Мы откупорили шампанское, за меня подняли тост, потом еще несколько. Я избегал смотреть на Виолу, но она сама подошла ко мне и коснулась рукой в перчатке моего запястья: