Стон дикой долины - Аскаров Алибек Асылбаевич

Со стороны лексеевского двора, расположенного ниже, доносился залихватский свист возносящейся ввысь мелодии раздольной русской песни «Ой, мороз, мороз». То ли гости к нему издалека пожаловали, то ли полуказаха Лексея навестили русские пасечники из соседнего села, во всяком случае, в его дворе с утра пораньше бушует веселая пирушка.

Рахман еще не встал. Его мать Зейнеп, склонившаяся над земляным очагом, чтобы разжечь огонь, поинтересовалась: может, ей разбудить сына? Однако Нургали мотнул головой, мол, не надо. Решил не рисковать — Рахман спросонья может завредничать и ответить отказом на его просьбу, из-за того что ему не дали выспаться, или вовсе разозлится и сделает все наоборот. От балбеса Рахмана всего можно ожидать, еще тот упрямец: подойдешь не с той стороны — сразу к черту пошлет.

Сон у этого крепкого парня, похоже, тоже крепкий — раскатистый храп, раздающийся из комнаты в глубине дома, слышен даже во дворе. Оно и понятно, ведь балбес привык шляться до глубокой ночи.

Какое-то время назад до Нургали долетел слух, будто лис Рахман любитель ночных свиданий... Есть в Мукуре одна молодуха по имени Марфуга. Много лет она жила в городе, стала истинной горожанкой, там же выскочила замуж, а потом разошлась и вернулась в аул. Говорят, Рахман давно уже сблизился с этой легкомысленной женщиной, которая резко отличается от аульных скромниц. И в трескучий январский мороз, и в непролазную осеннюю грязь, и в промозглую весеннюю слякоть Марфуга вызывающе нарядно одевается и кокетничает с каждым встречным.

Боже мой, это ведь совсем не та женщина, какая могла бы стать долгожданной невесткой в доме Рахмана, не та сноха, что соответствовала бы ожиданиям старухи Зейнеп, сразу подумал тогда Нургали. Правда, никому об этом не сказал, к тому же он понимал, что, даже если выскажется, ничего в их жизни не изменит. А потом и вовсе забыл и о Марфуге с Рахманом, и о своем отношении к их роману.

Теперь же, когда он увидел во дворе сгорбившуюся над очагом старую Зейнеп, давние слухи и размышления снова всплыли в его памяти.

Ее муж много лет назад погиб под лавиной в Кокколе. До появления Рахмана все рожденные Зейнеп дети — их было двое или трое, — не задерживаясь на этом свете, умирали в младенческом возрасте. Когда родился Рахман, покойный отец совершил, как полагается, традиционный обряд, а вдобавок, волнуясь за жизнь наследника, решил последовать и древнему суеверию — вдел в ухо ребенку серьгу. Бедняга, он так и не увидел, как взрослеет долгожданный сын, — ушел из жизни совсем молодым.

Матери Зейнеп оставшийся на руках единственный сынок радости и в детстве доставлял мало... Позднее и вовсе получил четырехлетний условный срок за драку. Сейчас Рахману уже за тридцать, а он все еще ходит в холостяках. Нисколько не озабочен тем, чтобы подумать о матери, сосватать ей невестку, окружить теплом, вниманием и заслуженным покоем. Судя по людской молве, его связь с Марфугой тоже, видать, временная.

Такому ветреному джигиту, что и слова-то своего держать не умеет, сложновато доверить какое-то поручение... Но что делать, хотя Нургали голову сломал, напряженно подыскивая подходящего для его затеи парня, как говорится, ни на земле, ни на небесах такого не нашел. По-видимому, только Рахман способен воплотить ее в реальность, если, конечно, соизволит.

— Ты не торопишься, Нуреке? Я сейчас гусятинки для тебя приготовлю, — оторвала его от дум Зейнеп.

— К чему хлопотать — обойдусь и просто чаем, — искренне ответил Нургали.

— Ладно, как знаешь... Чего в этом доме теперь навалом, так это гусятины, так что я ее все равно приготовлю.

— Откуда ж у тебя столько гусятины?

— Еще спрашиваешь... Я же позавчера всех своих гусей разом зарезала.

Наверно, опять Рахман что-нибудь натворил, подумал Нургали, и сердце у него ёкнуло.

— А зачем всех зарезала? — не подав, тем не менее, вида, спросил он.

— Сын у меня один, вот и пользуется: пристал как банный лист, проходу не давал, пришлось пойти у него на поводу и втайне от людей заквасить пиво. Он же втихомолку и выдул его постепенно. Когда пиво закончилось, я вытряхнула собравшийся на днище фляги осадок в сугроб в углу двора... Кто же знал, что такое случится... Глупые гуси склевали эту кашицу. К вечеру смотрю — лежат все вповалку дохлые... Ну, думаю, мясо пропало, так, на худой конец, хотя бы пуховые подушки сделаю. Ощипала всех, а тушки сбросила в ту котловину, куда когда-то Мырзахмет свалился... А наутро мои гуси оклемались и вразвалочку приплелись домой. Ощипанные, уродливые, человека своим видом могут до смерти напугать... Пришлось попросить сына, чтобы отрубил им головы.

— Ну надо же, какая забавная история! — подытожил Нургали рассказ Зейнеп, но улыбнулся лишь для приличия — его занимали совсем другие проблемы.

— Да что там, Нуреке, все равно от гусей нам мало проку было. Хорошо, хоть не сдохли, а на мясо пошли.

Говорят, один старик, кажется из Аршаты, у которого умерла старуха, несколько лет назад сватался к Зейнеп. Одному Богу известно, какой ответ дала ему сама Зейнец, только вот о притязаниях чужого старика догадался Рахман — выволок беднягу за бороду и выгнал прочь.

— Боже мой, какой неслыханный позор — волочь пожилого человека за бороду! — услышав об этом, как всегда, смутился Нургали.

Тогда он еще раз понял, что для балбеса Рахмана и борода, и пост начальника имеют грошовую цену, авторитет для него только один — сила кулаков. А в Мукуре, если поразмыслить, не найдется, пожалуй, такого силача, который мог бы усмирить и приструнить Рахмана. И если даже найдется, скорее всего, не захочет связываться с этим задирой. Либо проявит жалость к старухе Зейнеп, ведь он у нее единственный сын...

Как бы там ни случилось, это тоже одному Богу известно. Беда в другом: ребята помладше во всем подражают Рахману, берут с него дурной пример, обретая такие же грубые и неотесанные манеры.

Пока Зейнеп накрывала в передней дастархан, встал Рахман и, потягиваясь, вышел к ним.

— Здравствуйте, отец! — позевывая, приветствовал он гостя. — Какие дела привели вас в наш дом ни свет ни заря?

— Зорька в ауле уже давно занялась, — смиренно поглаживая усы, ответствовал Нургали.

— Занялась так занялась... У моториста все равно работа начинается только вечером, — напомнил Рахман, повесил на плечо полотенце и, широко шагая, направился к ручью, чтобы умыться.

Своими словами о мотористе он явно дал понять Нуре-кену, что волен спать хоть весь день напролет. «Боже мой, уж не обиделся ли он?» — вновь заволновался Нургали.

— Вот уже три дня до позднего вечера я чиню мотор... Так что, отец, это я еще раненько встал, — громко сообщил Рахман, устраиваясь за дастарханом.

— Чини, милый, чини, — стараясь угодить, ласково сказал Нургали.

Торопливо выпив единственную пиалу чая, Рахман, шебурша тканью, принялся натягивать рабочий комбинезон.

— Сынок, так ты же даже не почаевничал как следует? — заволновался Нурекен.

— А у него такая привычка — никогда по утрам чай не пьет, — пояснила Зейнеп.

— Башка гудит... Какой прок от чаю человеку, у которого трещит голова? — отмахнулся Рахман.

— Если выпьешь чаю покрепче, голова и отпустит, сынок.

— Ту-у, папаша... Сказки рассказываете!

— Правду говорю, светик мой.

— Мне не чай нужен, а водочка... грамм сто. Вот тогда голова действительно перестанет болеть.

— Да ты что... где ж ее взять-то в такую рань? — воскликнул Нургали и что-то невнятно забормотал, подбирая слова для главного, ради чего пришел.

Когда Рахман оделся и направился к выходу, Нургали, опершись на руку, встал из-за стола и наконец осмелился:

— Рахман, светик наш, у меня к тебе просьба есть...

— У вас... ко мне?! — поразился Рахман.

— Да, к тебе... Давай выйдем и поговорим наедине.

— Любопытно... Выходит, и ко мне у кого-то есть дело... Интересно!

А почему бы и нет... Разве не ты даешь всем в ауле свет, разве не благодаря тебе вечером наши дома ярко сияют окнами?