История одной апатии - Переверзев Сергей

Назвать ее товарищем или госпожой он опасался. А чтобы назвать ее гражданкой, нужно было быть уверенным, что она не апатрид. Слова «сударыня» и «мадам» ему не успели прийти на ум ввиду ограниченности времени.

В результате директору подразделения, в котором работал Андрей Викторович, достался не очень хороший кабинет. Но директор был непривередливый.

После этого случая женщины опасались нападать на Андрея Викторовича. Видимо, он, как Белый Клык, сражаясь с собаками, сумел вырубить вожака стаи.

Таким образом, только две женщины участвовали в жизни Андрея Викторовича – мама и бабушка. Но они его не тревожили излишней заботой, и он старался не докучать им излишним состраданием. В основном он работал с ними математически.

Живя с мамой, он первые несколько лет своей трудовой жизни отдавал ей всю зарплату. Потому что зарплата была слишком маленькой, чтобы на нее можно было прожить. А мама его хвалила за помощь семейному бюджету.

Да, женщины странный народ, укреплялся в мысли Андрей Викторович. Даже мама, думал он в спокойном равнодушии.

Окончательно он в этом убедился, когда большой палец на маминой ноге был драматически сломан табуреткой.

Как на этот случай смотрел Андрей Викторович? Да никак. Простой же случай.

Они с отцом лежали на диванах. Каждый на своем. Отец что-то смотрел. Андрей Викторович что-то читал. Потому что воскресенье. И к тому же весна и солнце. То есть тоска и пустота. А маме всегда что-то надо. Объяснить, зачем ей это надо, она не может, просто начинает очень расстраиваться и голосить, если не получает того, что надо.

Им обоим, и отцу и Андрею Викторовичу, проще сделать то, что надо. Потому что обоим известно: зачем все это надо, абсолютно неизвестно. Главное, что им самим это не надо.

В то воскресенье оказалось, что маме надо было передвинуть стол из угла кухни в центр.

Стол был окружен табуретками. Ножки табуреток были очень длинные и расположены очень близко друг к другу. От этого табуретки были очень неустойчивы. Сиденья у табуреток оказались весьма массивными и обладали сокрушительной поражающей силой при падении.

Эти табуретки появились в квартире, когда маме надо было сделать барную стойку. Для этого сначала сделали табуретки. Потом выяснилось, что барную стойку делать уже не надо.

Ты понимаешь, к чему я клоню.

Андрей Викторович с отцом понесли стол. Они не спорили, не спрашивали зачем, не обсуждали план. К ним обратились с настойчивой просьбой, они встали с диванов, взялись за стол и понесли его. Среди табуреток.

Оба они были в добротных войлочных тапках. Непонятно зачем, просто по привычке. А мама была босиком.

Получается, мама была единственным в квартире человеком со ступнями, не защищенными от удара табуреткой. С размаху. Мама почему-то руководила процессом, стоя между ними и, как всегда, очень мешая.

Андрей Викторович еще подумал, что, видимо, на это дело мама отвлеклась от какого-то другого дела, в ванной. Потому и была босиком. Мама в ванну всегда заходила босиком.

Табуретка ударила, как молот кузнеца.

С размаху. Тяжелым деревянным сиденьем. Только казалось, что кузнец ударил не по стальной заготовке, которую держал клещами, а по чему-то мягкому. Например, кому-то по пальцам. На ноге.

Мама на удар отреагировала сначала не очень активно. Она просто молча взяла отца за плечо и стала смотреть ему в глаза. Так как он держал стол, он тоже к ней немного повернулся и стал смотреть в глаза.

Они оба смотрели в глаза друг другу.

Правда, отец, хорошо зная свою жену, начал делать движения лицом, похожие на те, которые делают родители, кормя с ложечки маленьких детей. Он начал кивать, как бы говоря: «Ну, давай-давай, за бабушку, за дедушку…», и к чему-то приготовился.

И мама вняла уговорам. Она резко запрокинула голову – так, что нос стал указывать на люстру, и открыла рот. Очень широко открыла.

Ее крик оглушил всех в квартире, включая ее саму. Андрею Викторовичу подумалось, что этажом выше Сережа с Мариной подскочили на диване от ударной волны.

Секунд через девятнадцать мама резко прекратила кричать, как будто кто-то выключил звук кнопкой, вернула нос со ртом в исходное положение, снова подключилась к глазам мужа и стала повторять одну и ту же фразу: «Ой, как больно, ой, как больно…»

Она потом очень на них обоих обиделась за то, что они якобы смеялись. А они не смеялись. Им было все равно.

Андрей Викторович, во всяком случае, думал в этот момент о преимуществах гильотины над классическим отрубанием головы, знание о которых почерпнул в какой-то книжке. Очень уж второй способ надсадный, а первый – простой и лаконичный. Эксперимент с табуреткой это наглядно подтвердил. А так как смешного в этих мыслях было мало, он не смеялся.

Отца же и вовсе оглушил крик. Он просто стоял так, как стоял бы любой добрый человек, которому не очень интересно все вокруг, – с глуповатой улыбкой. Если бы не стол, он почесывал бы за ухом.

Может быть, из-за его дурацкой улыбки мама посчитала, что они смеялись…

Это про важные вещи. Теперь о неважных. Какие-нибудь пару примерчиков приведу тебе – и на сегодня все.

Возьмем погоду. Тебе какая нравится?

Андрею Викторовичу нравится, скорее всего, другая.

Он стремится к родной серой неизменности.

Знаешь, как бывает в Москве: ливанет дождь, хоть тони посреди Тверской, где балерун Мессерер держит в руке мокрый птичий помет недалеко от поворота в Леонтьевский переулок. И тут же – бац! – солнце.

А в Питере не так. Если дождь пошел, значит, на две недели минимум обложило. И небо такое ровное, тяжелое. Цвет серый, беспросветный. Зато не утонешь. Как минимум в первые дни. Потому что вода льется потихонечку. Она скорее дымится, испаряется в город сверху.

Вот почему Андрей Викторович поначалу страдал в Москве. Физически, не духовно. Пока ноябрь не наступил.

И вправду, приятно ведь смотреть в окно на низкие тучи. Они не дают ливня. Они дают хорошую морось. И потому вода не струится по волосам и с носа, не пробивает насквозь ботинки, а просто она, вода, существует. И все.

И шагать по улице в такую погоду приятнее, чем по солнцу или под ливнем.

Солнце летом жарит, и все становится липким и вязким – даже идти тяжело. А зимой солнце дает мороз, и все трескается. Весной и осенью солнце слепит глаза и нагревает какие-то отдельные места, иногда даже на теле. Поэтому не все становится липким и вязким, а только отдельные места. А это еще хуже.

И в любом случае солнце дает ощущение пустоты. Воздух пуст, хоть в нем и видна пыль. А может быть, он пуст оттого, что в нем видна пыль. День пуст, потому что солнце. Солнечные дни бессмысленны.

Дождь же он и есть дождь. В любое время года. Вода везде дырочку найдет, как говорит бабушка Андрея Викторовича. Вот она везде ее в любое время года и находит.

А морось еще лучше – она стабильна. Она дает примерно одинаковое ощущение тепла, легкой сырости и покоя. Ей все равно при этом, какое сейчас время года. Если вдуматься, морось и свинцовое небо в этом смысле максимально апатичны.

И в любом случае морось все собою наполняет. И воздух уже не пуст. И пыли уже нет. И день заполнен.

Вот такую погоду и ждал до ноября Андрей Викторович в первый год своего пребывания в Москве.

Да и даже ноябрь в смысле мороси отстает в Москве от питерского ноября.

Москвичи почему-то любят потное солнце и солнечными считают лишь те дни, когда солнце с утра до вечера шпарит землю либо жарой, либо морозами. И в любом случае мешает жить очкарикам. Уж поверь.

Андрей Викторович относился к подсчету солнечных дней гораздо логичнее. Солнечным он считал день, когда солнце хотя бы раз выглянуло. Потому что в таком случае солнце испортило приятную пасмурность жизни. Если солнце хотя бы раз за день где-то было им замечено, день признавался солнечным.

Например, в 2022 году все дни в Москве он признал солнечными.

Какое-то время он подумывал в связи с этим вернуться из солнечной Москвы в чуть менее солнечный Петербург, но как-то все недосуг было.