Поминки - Зупанчич Бено

Думал ли он об этом? Он еще не слышал, что хотят сделать немцы? Как это ему нравится? Быть может, его сын все-таки потеснится, чтобы один из наших ветеранов смог получить крышу над головой?

Отец потоптался на месте.

— Я знаю, что в городе есть лучшие помещения.

— Где? — живо спросил офицер. — Пусть даст нам адреса. Знает ли он, сколько в городе беженцев из Марибора и из других мест, где стоят немцы? Пусть дает адреса. Мы будем ему благодарны.

Отец, поняв, что из его затеи ничего не выйдет, в отчаянии подыскивал ответ.

— Скажите ему, — добавил через минуту офицер, — я надеюсь, он мужик с головой и с ним можно договориться. Так вот, скажите ему, что я могу предотвратить вселение этого сержанта, если он примет в комнату, предназначенную его уважаемому сыну, словенца, которого ему пришлем мы. Но никто не должен знать, что это наш человек.

— Нет-нет, — испуганно вскричал отец, — не надо! Если так, пусть лучше иностранец живет.

Офицер стремительно поднялся и не особенно сердито заорал:

— Вон! Гоните его отсюда сейчас же, а не то я его арестую!

Отец схватил шляпу и бросился бежать. Он перевел дух только на площади Конгресса, убедившись, что за ним никто не гонится.

Наперебой щебечут птицы. Ты сидишь на скамейке лицом к солнцу. Парк похож на одну из полных жизни картин Грохара. Все трепещет и переливается: зелень, цветы, воздух, солнце. Когда кто-нибудь проходит мимо, кажется, что это проплывает лиловая тень. Щемит глаза от блеска. Город еще затянут дымкой. Даже если прислушаться, оттуда не доносится ни звука. И тебе вдруг приходит в голову, что в этом городке ты прожил всю свою жизнь. Ты усаживаешься на скамье поудобнее, обхватив коленки руками. Ты ведь почти не видел других мест. Если бы не школьные экскурсии, ты вообще ничего не увидел бы, кроме Любляны. Ни Мулявы, ни Ущелья бедняков, ни Винтгара, ни Шмарной горы. Мир Кайфежей держит тебя на привязи. Еще ни разу ты не поднимался так высоко, ни разу не открывались перед тобой такие виды. Тогда глаза твои наполнились бы простором, которого ты так жаждешь. Ни разу ты еще не был на Триглаве. Это унизительно. Сверчок говорит: туда надо подниматься на заре. Тогда вокруг тебя только море плывущих облаков и туман. Вот-вот взойдет солнце. Туманы и облачка разбегутся, спустятся, поплывут над равнинами, долинами и ущельями, улягутся по лесам, полям и рекам. Из белых клубящихся облаков все больше выступают острые вершины гор, улыбающиеся солнцу. Затем показываются зеленые леса, темные, мрачноватые, как озера с четко очерченными берегами, и вот наконец весь твой край перед тобой как на ладони. Эту ладонь, как линия жизни, пересекает задумчиво поблескивающая Сава. Твой взгляд скользит все дальше и дальше — через Караванки, где сверкают темными пятнами сказочные озера, о которых ты читал в хрестоматиях. Ты видишь австрийские, швейцарские, по другую сторону — итальянские Альпы, а если утро очень ясное, то и все-все до моря, до самой Венеции.

Тебе всегда представлялось, что именно так и надо смотреть на свою родину — одним, единым взглядом окинуть ее, стоя на самой высокой вершине, так, чтобы охватить все разом и навсегда. В школе ты сторонишься тех, кто ходил в горы. Ты видел простор лишь со Шмарной горы, где вы, как девочки, собирали снежные розы. По сравнению с Триглавом этот вид был достоин Кайфежа. Кайфеж не хочет лезть ни слишком высоко, ни слишком далеко. Он не плавает, потому что боится воды, и не летает из страха перед высотой, не путешествует, потому что не выносит быстрой езды, боится любви — что-то скажут люди! Боится он и тех мгновений, когда время вдруг остановится и человек задумается над смыслом всей своей суеты. Отец стал для тебя синонимом человека, который боится всего, что может быть подозрительно, соблазнительно, не рекомендовано обществом покровительства животных или, боже упаси, запрещено властями.

Прекрасно, думаешь ты, нас возили на Муляву, но почему нас не водили на Триглав, не показывали этих озер, если уж нам полагалось знать все озера в Тибете. Тебе показали уютную деревеньку с домом, где родился известный писатель, автор «Юрия Козьяка»^[11], но почему тебе не показали родину с самой высокой вершины, и даже ту ее часть, что лежит за границами?

Мир Кайфежей связывает и душит тебя — этот мир, вспоивший тебя слепой, горькой ненавистью. Как может чувствовать себя мальчик, когда отец говорит ему о матери: «Она валялась под забором с кем попало, с первым встречным. Теперь ты будешь знать, что за потаскуха была твоя мамаша». Или мать об отце: «Твой отец всегда был эгоистом, тряпкой. Это не мужчина, это ничтожество. И я не могла его не обманывать — надо же хоть как-то жить». А отец: «Я все это терпел, чтобы сохранить дом. Иначе он бы развалился именно тогда, когда уже стоил мне ровно полжизни». Дурная среда, утверждает Сверчок, непременно рождает дурных людей. Надо разрушить эти призрачные мирки, состоящие из домиков, садиков, курятников и голубятен, взорвать всех этих надменных нищих, гордых своей собственностью и обремененных обманом, воровством, преступлениями против людей, против человеческого достоинства. Дурная среда порождает карликов, и потом, когда они поймут, что навсегда останутся всего лишь карликами, они превращаются в ничтожества, рабов, клеветников, негодяев, убийц, в пресмыкающихся, а не людей. Жалкие, с двуликой душой бедняков и хозяев, они заслуживают сожаления и помощи. Но ни помощи, ни сожаления не получат они, пока существует это море незаметных, ущербных мирков, день за днем рождающих все новых и новых карликов, новых несчастных. В самом деле, думаешь ты, нас возили на Муляву, а потом и на Шмарную гору, чтобы мы постепенно смирились с крохотными размерами наших владений, со своей незначительностью. И мы удовольствовались бы мирком, где вид из окон гостиницы заменяет горизонт, а Шмарная гора — заоблачные вершины.

Ты ловишь себя на смутных мечтах. Словно живешь двойной жизнью. Одно ненавидишь и презираешь, другое любовно, как расписанное пасхальное яичко, прячешь на дне души. Вот сейчас ты впервые попытался оторваться от земли и прикоснуться к чему-то большому, осмысленному, необходимому, решающему. А в самом деле, разве человек не имеет права ходить с огнем счастья в глазах от сознания, что все, за что бы он ни взялся, разумно, значительно, непреходяще? Неужели ты обречен растрачивать впустую свой ум и сердце, как твой отец? А ведь в конце концов, когда придет время покончить счеты с жизнью, он ляжет в могилу, похожий скорее на пугало, чем на человека.

Все перед тобой зыбко трепещет, переливается и дышит в мягком свете утреннего солнца. На глаза набегает лиловатая тень. Сейчас она отлетит прочь. Она подобна неясному воспоминанию, бог весть откуда попавшему в твои мысли, занятые совсем другим. Но тень приближается, сгущается. И ты видишь человеческую фигуру, она садится рядом с тобой на скамью и тихо произносит:

— Привет.

— Привет, Сверчок!

Сверчок — сын еврея-галантерейщика, который лет десять назад переехал в Любляну из Загреба, похоронив там уже вторую свою жену — мачеху Сверчка. После ее смерти отцу захотелось бежать куда глаза глядят. Так и попал в Любляну молчаливый, незаметный мальчик, которого прозвали Сверчком. И правда, был он неказист: лицо какое-то помятое и черномазое, а на кончике носа росли три черных волоска. И прозвище это так подходило ему, что через год уже мало кто помнил его настоящее имя.

Тихий кудрявый мальчик быстро освоился с новой обстановкой. Выяснилось, что он, на зависть многим, умеет шевелить ушами, мяукать, ржать и строить рожи. Будто учился специально. И ребята в школе решили: этот черномазый еврейский мальчик и правда забавный. Некоторое время в нашем классе свирепствовала мода строить рожи и ржать. Он был еще слишком мал, и не всегда понимал, что подчас скрывается за внешней стороной вещей. Как только он это понял, он перестал кривляться. Он стал язвительным, неожиданно набрасывался на первого попавшегося. Одно время он часто ссорился со своим отцом. В самом деле, разве не отец виноват в его происхождении, в том, что он некрасив. Правда, потом он раскаивался. В его отношении к отцу ощущалось молчаливое сочувствие, иногда даже то искреннее сострадание, какое лишь дети способны испытывать к взрослым. Поэтому в один прекрасный день он пришел к мысли, что его отец — раз уж племя его так обижено и бесправно, — безусловно, человек необыкновенный. Но отец не был таким. Конечно, он был исключительный добряк, но временами на него находило жуткое упрямство. Он пытался жить согласно Ветхому завету, а финансовые дела вести в соответствии с законами современной торговли. Ходил он, заложив руки за спину и чуть подавшись вперед. Его большие темные глаза всегда светились влажным блеском.