Поминки - Зупанчич Бено

— А я докажу, что это не так! Я обойду всех, от Понтия до Пилата, и добьюсь, чтобы отменили это распоряжение.

Антон расхохотался. Он посоветовал отцу вести себя прилично, пока его не переселили в места не столь отдаленные. Судя по всему, там хватит пространства и макарон для таких прохвостов. Когда же затем отец спросил, почему бы не пустить, раз уж так необходимо, квартиранта-словенца, мать воскликнула:

— А рис? Что ты тогда будешь жрать?

В этой битве отец проявил незаурядную решимость и страсть. Я наблюдал за ним с большим удивлением. Вспомнив его разговор с учителем Тртником, я радостно подумал: вот оно, начинается. Начало конца. День за днем все это будет оседать, пока не рухнет. И властная рука необходимости сметет наше безалаберное гнездо.

Мать моя была люблянчанка, а отец родился в 1879 году в крестьянской семье в Козьянской. Еще мальчиком он бежал от нищеты в Загреб к дяде-бондарю и стал помогать ему. Работать приходилось с утра до вечера, ел он плохо, спал мало. Дядя был старый ревматик и гораздо больше интересовался качеством бочек, чем здоровьем племянника. В 1914 году отца не взяли в армию по состоянию здоровья. В середине войны дядя отплатил ему за все его труды внезапной кончиной от удара. Все свое имущество он завещал моему отцу, и этого как раз хватило на покупку участка в Любляне, где он нашел себе службу на железной дороге. Потом, соединив приданое матери и ссуду, которую еле-еле выплатили за пятнадцать лет, он построил дом. В том же году у них родилась Филомена, а через год — Антон. Мать была дочерью мясника, здоровая, сильная, энергичная — словом, девушка что надо. Когда они с отцом получили свой дом, жизнь, казалось, начала им улыбаться. Но слабое здоровье отца и его частые отлучки из дома, связанные со службой на железной дороге, не давали покоя злым языкам. И довольно скоро его любовь к жене перешла в ненависть. Я всегда избегал семейных сцен. Я их стыдился с раннего детства.

Сейчас надо было и мне что-нибудь сказать, не дожидаясь, пока обо мне забудут. Я сказал, что не желаю видеть в доме итальянцев. Не только потому, что мы натерпимся срама и что люди будут на нас пальцами показывать…

— Пальцами показывать? — подхватила Филомена. — Ну и пусть показывают. Зато, когда ты будешь сидеть голодный, никто не будет над тобой смеяться! Люди! Разве они люди? Эти голодранцы вокруг нас, которые умирают от зависти!

Я покраснел и выпалил:

— Если он тебе так уж нравится, то иди ты к нему…

— Нет, ты меня из дома не выживешь! Ах ты сопляк! Жрешь наш хлеб…

— Тихо! — закричал отец, не расслышавший моих слов.

— Заткнись, — цыкнула Филомена на отца. — Как будто ты один живешь на свете. По-твоему, лучше пусть пропадает свободная комната и дети голодают, чем пустить в дом приличного человека и обеспечить семью.

— Приличного человека, — засмеялся я. — Цыгана!

— Ну и детки у меня, — с презрением вздохнул отец, а мать ему ответила:

— Все в отца.

Все вместе и в самом деле было похоже на заговор. На следующий день отец с утра облачился в парадный костюм и, не сказав никому ни слова, направился в город, в канцелярию губернатора; там у него был знакомый по обществу друзей птиц. Но этот господин с петушиным профилем, который тем не менее больше любил курятину, чем живых пернатых, едва захотел его видеть. Когда же отец, прождав довольно долго, вошел в его кабинет, он встретил его словами:

— Если ищете посредничества, то разговор можно считать оконченным. Я всего лишь чиновник и не несу ответственности за происходящее.

Отцу показалось: еще чуть, он повернется и уйдет. Но он заставил себя проглотить обиду. Он объяснил, что пришел всего лишь за добрым советом. Он рассказал свое дело во всех подробностях. Выслушивая их, покровитель птиц проявил явные признаки нетерпения.

— Вы с ума спятили, — сказал он. — Из-за жирного куска, который вам перепадает, беспокоите власти. Благодарите бога за прекрасную возможность застраховаться от всех случайностей. Кроме того, я уверен, что этот итальянец — контрабандист. Еще и деньги сделаете, если возьметесь с умом.

— Не надо мне иудиных денег, — упрямо твердил отец.

— Не собираетесь же вы ссориться с оккупационными властями? Вы что, воображаете, что они вас послушают? Благодарите судьбу, что к вам не вселяют какого-нибудь ярого чернорубашечника, которого вам придется приветствовать стоя с вытянутой рукой.

До отца наконец дошло, что друг птиц или не понимает его, или попросту не хочет понять. Отец вспылил. Неужели так трудно уяснить, что речь идет о неприкосновенности его владений, его дома, его семьи, а вовсе не о том, занимается ли его квартирант контрабандой, какую он носит рубашку и насколько приятное у него лицо? И когда он все это объяснил, как мог, на чистом словенском языке, чиновник заорал, скривив свою испитую физиономию:

— Милый мой, сейчас, когда стирают с лица земли города, когда целые области сжигают дотла и миллионы людей сгоняют с родных мест, вы говорите о неприкосновенности своих владений! Да вы не в своем уме, простите меня!

Он морщился, жестикулировал, стонал и вздыхал, точно от физической боли. Отец смотрел на него с удивлением и почти с брезгливостью. И этому надутому типу год назад он отдал даром двух породистых голубей!

Выйдя из здания канцелярии, он остановился в нерешительности. У входа стояла пара карабинеров в заломленных наполеоновских шляпах. Они уставились на него с чисто солдатской бесцеремонностью. Отцу стало не по себе. Он плюнул и пошел по улице Блейвейса. Перед полицейским управлением прохаживались взад и вперед двое полицейских. Они тоже принялись разглядывать отца. А что, если пожаловаться прямо сюда, в полицию? И, прежде чем он успел это как следует обдумать, он уже стоял в прихожей. Там к нему обратился кто-то и спросил, что ему угодно. Он хотел бы подать жалобу в связи с одним делом, отвечал отец, внимательно глядя на незнакомца.

— Жа-алобу?! — протянул насмешливо незнакомец. В ответ на вопрос отца, кто он такой, незнакомец криво усмехнулся и сказал, чтобы отец постучал в двенадцатую комнату.

«Стучите и отворится», — успокаивал себя отец. Теперь-то он будет вести себя умно и смело.

В комнате за черным письменным столом сидел, покусывая карандаш, плешивый офицер без фуражки. Они долго не могли понять друг друга. И так как отец, невзирая на это, не показывал ни малейшего желания уйти, офицер позвал переводчика. Вошел тот самый незнакомец из прихожей. Он ухмыльнулся и присел на край стола.

— Что ему надо? — спросил офицер. Он сунул карандаш за ухо и, опершись локтями на стол, со скучающим видом стал смотреть в окно.

— Я хотел бы подать жалобу, — скромно заявил отец и остановился, подыскивая приличествующие случаю выражения. — По делу о квартире. Ко мне хотят вселить одного вашего сержанта. Его зовут Карло Гаспероне. Такой в шляпе с пером.

— По каким причинам он сопротивляется вселению?

Переводчик приторно улыбался. Сам не зная почему, отец подумал, что этот подхалим, вероятно, родом из Горицы.

По каким причинам, черт возьми? В самом деле, по каким причинам? Он растерялся и не знал, что сказать. Не может же он привести действительные причины. Лучше что-нибудь придумать.

— У меня в самом деле есть комната, — заторопился он, — но ведь у меня трое детей. Старший сын собирается жениться, и ему некуда деваться с женой и с ребенком, который скоро должен родиться. Лишнего места у меня нет, знаете ли, дом небольшой.

— Так-так. А чем занимается его сын? Сколько их у него? — Офицер на мгновение скользнул по нему мутным взглядом. Переводчик переводил, не переставая хихикать.

— Так-так, — небрежно заметил офицер, снова отворачиваясь к окну. — Оба его сына дома. Один железнодорожник, другой гимназист. Прекрасно. А наши мальчики должны воевать. Их парни женятся, плодят детей еще до женитьбы, отнимают драгоценное время у господа бога и у людей, а наши вместо них идут на фронт. Чудесно. Им-то на фронт не надо.