Поминки - Зупанчич Бено

И Тртник с тоской думает о своих годах. Все чаще его посещает острое чувство беспомощности. Временами на него нападает жуткое состояние, какое может быть только у человека, понявшего, что все его усилия тщетны, а то, что он делает, никому не нужно. Ему, вероятно, только и осталось — в один прекрасный день тайком от всех выплакаться на могиле того, что когда-то было его родиной. А потом однажды, в то самое утро, когда немцы вторглись в Россию, он столкнулся в прихожей с поручиком Пишителло, живущим наверху, у Поклукаровой Анны, и не ответил на его приторное «Buon giorno»^[10]. И чем дальше, тем больше он чувствует, как необходим ему друг. Ему нужен человек, с которым он мог бы поговорить откровенно. Может, тогда ему стало бы легче. Нельзя сказать, чтобы последние события не затронули и Марию, но Мария все-таки ребенок. Ну как вы думаете, может ли дитя размышлять о судьбе народа, маленького словенского народа? Она ведь еще не успела по-настоящему ни узнать, ни понять его.

А он все время об этом думает. Он так и знал, что отшельническая жизнь до добра не доведет. Не будь он на пенсии, он каждый день видел бы людей. Он бы узнавал в учительской, о чем втихомолку размышляют коллеги. Он знал бы, о чем думают гимназисты, эти лягушата. Они-то всегда все знали, кроме, разумеется, того, о чем он их спрашивал на уроках. А сейчас он заперт в своем обнесенном забором доме, как в могиле. И Мария тоже. А сосед у него — Кайфеж, боже мой, этот трагический экземпляр, целиком погруженный в себя, в свой крохотный мирок, отгороженный от всех ветров. Учителю иногда приходило в голову, что, в сущности, сейчас они с Кайфежем в чем-то очень похожи.

Отпирая калитку, он заметил в почтовом ящике какие-то листки, свернутые трубочкой. Он достал их и хотел уже сунуть в карман, когда заметил, что текст отпечатан на стеклографе. Хотя в саду уже темнело, название он разобрал. Оно ничего ему не говорило, но интерес к листкам от этого не уменьшился. Не поздоровавшись с Марией, которая готовила ужин на кухне, Тртник прошел к себе в кабинет. Бросился в кресло. Первое, что он прочел, было страшно: «Август Жигон. От руки злодеев-оккупантов погиб видный деятель словенской культуры, исследователь творчества Прешерна Август Жигон. Карабинеры убили его выстрелом в спину в то время, когда он возвращался домой». Тртник опустил руку с листком, другой включил лампу. Стало быть, так. Убивают людей прямо на улице. Выстрелом в спину. Невзирая на возраст, несмотря ни на что. Он почувствовал, как тревожно застучало сердце. Снова взялся за листки, но не мог ничего прочесть. Он встал и трясущимися руками задернул занавеси. Зажег свет и остановился посреди комнаты.

— Мария, неужели в самом деле я так состарился?

Он прислушался к звуку собственного голоса и сел. Снова взял листки и просмотрел заголовки: «Поход Освободительного фронта», «Единый фронт народов», «Сопротивление словенского народа». Он попытался что-либо прочесть но, услышав шаги Марии, замер; спрятав листки за спину, он вопросительно глядел на нее. Мария заметила его тревожное движение и посмотрела на Тртника с любопытством.

— А, читаешь «Порочевальца»?

— «Порочевальца»?

— Ну да. Конечно же, это у тебя «Порочевалец».

— А ты знаешь про «Порочевальца»?

— Знаю.

— Почему же ты мне об этом ничего не сказала?

— Я не хотела тебя беспокоить. А почему ты хотел его от меня спрятать?

Мария рассмеялась. Так-так. Он ходит гулять в Тиволи. Кормит белочек. Потом возвращается. Бродит по саду. Дни и ночи думает о том, что надо что-то делать. Но не может додуматься что.

— Мы с тобой всегда были друзьями, так почему же теперь…

Он посмотрел на нее с отчаянием и побледнел. Отодвинул ее от себя, смерил взглядом с головы до ног. Точно видел впервые. И в самом деле, он видел ее впервые — впервые так смотрел на нее. В голубом переднике, в домашних туфлях — такая, какой бывала каждый день, когда возилась на кухне. И только теперь он действительно понял, сколько воды утекло. Как же устарели его мечты, представления, убеждения! Глаза ее уже не были голубыми, как прежде. Синий, зрелый взгляд был смело устремлен навстречу жизни. Как может одна мысль перевернуть все наши представления! Он невольно обернулся к портрету ее покойной матери. Смотрел и все не мог отвести глаз.

— О барышня, — выдохнул он, — когда вы успели так вырасти? По-моему, еще вчера вы были десятилетней девчуркой, с которой мы вместе читали Андерсена.

— Ты думал, что я всегда буду маленькой?

— Ну ладно, иди. А то ужин подгорит.

— Хочешь, я тебе принесу еще одну такую газету?

— Еще одну? — Он смотрел на нее, как учитель на ученицу. — Ну-ну!

Она выбежала из комнаты и вернулась с двумя газетами. Он начал читать: «Подлинная свобода не может быть дарована…» Прочитав статью, выпустил из рук листки. Да, он состарился, а Мария выросла. Он встал, разыскал на книжной полке книгу Жигона о Прешерне, перелистал и прочел последние строчки: «Прощай, юность. Прошедшая в работе, растраченная на знания. Но ни море, ни бурные вихри не испугают капитана!» Он снял очки. Было непонятно, то ли они запотели от слез, то ли погода была виновата. Он откинул голову и попытался осмыслить, что же, собственно, произошло? В один прекрасный день они вот так же подстрелят и его. Ни за что. И никого это не обеспокоит. Если бы кто-нибудь знал, что у тебя в голове! Впрочем, как раз за это могут подстрелить — иметь мысли запрещено под страхом смертной казни. За одно это, а ведь все эти месяцы он раздумывал, что предпринять. Теперь он сидит неподвижный, точно окаменевший, думает и думает, сам уже не зная о чем. И только чувствует: что-то должно произойти. И он рад, что оно произойдет, это что-то, пусть, лишь бы что-то совершилось, лишь бы не было время таким мертвым, таким безнадежным и постыдным!

Он резко поднялся, подошел к настенному календарю, 1941. С обложки в лицо ему смеялся розовощекий трубочист. Какой оптимизм. Детство! С потерянным видом он почесал за ухом. Потом тихо приоткрыл дверь в кухню и остановился на пороге:

— Мария, кто тебе дал эти листочки?

— Сверчок.

— Сверчок? Это еще что такое?

— Сверчок — это один парень. Так мы его зовем. А по-настоящему его зовут Давид.

— Сверчок дал тебе эти листки. А что, этот так называемый Сверчок — твоя любовь или как это там теперь говорят?

— Нет, что ты.

— А кто опустил «Порочевальца» в почтовый ящик?

— Я.

— Ты?

— Я. Тебе это кажется странным?

— Странно, — бормотал он, выходя из кухни. Потом посмотрел на занавешенное окно. На улице была уже ночь. — Мария, что же тебе подарить? Ведь тебе скоро исполнится восемнадцать!

В один прекрасный день в нашем семействе возник заговор, как назвал это отец. Этот заговор еще больше укрепил его в мысли, что он страшно одинок. Мать и Филомена — прежде всего, разумеется, Филомена — решительно высказались «за». Причины были чисто практического свойства: в первую очередь квартирная плата. У нас вечно не хватало денег. Кроме того, Карло обещал макароны из белой муки, рис, кофе, шоколад, сушеные винные ягоды и миндаль. В то время, когда стоимость денег падала с головокружительной быстротой, это было совсем не смешно. Антон пожал плечами и послал нас всех подальше. Он здесь не хозяин. Он, правда, не любит итальянцев, потому что все они бабы, а не солдаты, но, быть может, пустив одного из них в дом, мы обеспечим себе безопасность. Кто знает, что еще может случиться. И никто не хотел слушать его, отца, когда он объяснял, почему он не хочет пускать в дом чужого человека. Во всяком случае, никто не хотел понять самого главного: ведь это, в сущности, посягательство на его владения, так сказать «оккупация». Как будто из-за этой окаянной войны и каких-то там стран «оси» утратило ценность все, что ценилось до сих пор. А потом в один прекрасный день к нему вселят целый батальон таких вот, в шляпах. Антон сказал, что это вполне возможно. Войне нет дела ни до его владений, ни до его собственности. Отец возмутился.