Кент Харуф
Хорал
Посвящается Кэти.
В память о Луисе и Элеанор Харуф.
Хорал (Plainsong) – вокальное исполнение песни в унисон, принятое в христианстве с древности, а также любая простая мелодия или песня без музыкального сопровождения.
© 1999 by Kent Haruf
© Чистопольская К., перевод на русский язык, 2023
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2025
© Макет, верстка. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2025
Гатри
Один человек, Том Гатри из Холта, стоял в своей кухне у окна, курил и смотрел во двор, над которым всходило солнце. Когда солнце достигло макушки ветряного насоса, он какое-то время наблюдал, как красные лучи отражались от стальных лопастей и стабилизатора над деревянной платформой. Потом он докурил и поднялся наверх, прошел мимо закрытой двери в затемненную гостевую комнату, где лежала в постели она – спала или нет, и прошел по коридору к мансарде над кухней, где спали два мальчика.
Мансарда c полом из сосновых досок давно использовалась под спальню; незанавешенные окна по трем сторонам создавали ощущение открытого пространства. Мальчики еще спали – вместе в одной кровати у северного окна, тесно прижавшись друг к дружке, хотя стояла еще ранняя, теплая осень. Они спали в одной постели вот уже месяц, старший мальчик выпростал руку над головой брата, будто пытался защитить его от чего-то и спасти их обоих. Им было девять и десять лет, одинаковые темно-каштановые волосы и гладкие лица, щеки еще чистые и свежие, как у девочек.
Снаружи вдруг поднялся ветер, налетел с запада, и стабилизатор повернулся, лопасти насоса закрутились в розовом вихре, но затем ветер стих и лопасти замедлились, а потом остановились.
– Ребята, пора вставать, – сказал Гатри.
Он смотрел на их лица, стоя в банном халате в изножье кровати. Высокий мужчина в очках с редеющей черной шевелюрой. Старший мальчик убрал руку, пока оба поуютнее закутывались в одеяло. Кто-то из них мягко вздохнул.
– Айк.
– Что?
– Вставай уже.
– Встаем.
– Ты тоже, Бобби.
Он выглянул в окно. Солнце поднялось выше, свет струился по лестнице ветряного насоса, окрашивая ступени в розовато-золотой.
Когда он вновь повернулся к кровати, то увидел по лицам мальчиков, что те проснулись. Он опять вышел в коридор, прошел мимо закрытой двери в ванную, побрился, сполоснул лицо, вернулся в спальню в передней части дома – высокие окна в ней смотрели на Рейлроуд-стрит, – вынул рубашку и брюки из шкафа, разложил их на постели, снял халат и оделся. Снова выйдя в коридор, он услышал, как они разговаривают в своей комнате голосами тонкими и звонкими, уже обсуждают что-то: сначала один, потом другой, по очереди, обычная ранняя болтовня маленьких мальчиков в отсутствие взрослых. Он спустился вниз.
Десять минут спустя, когда они вошли на кухню, он стоял у газовой плиты, помешивал яичницу на черной чугунной сковородке. Он обернулся к ним. Они уселись за деревянный стол у окна.
– Не слышали утренний поезд?
– Слышали, – ответил Айк.
– Тогда надо было встать.
– Ну, – сказал Бобби. – Мы устали.
– Потому что не ложились допоздна.
– Мы легли.
– Но не уснули. Я слышал, как вы там болтали и дурачились.
Они смотрели на отца одинаковыми синими глазами. Хотя между ними была разница в год, они вполне могли сойти за близнецов. Они надели синие джинсы и фланелевые рубашки, их темные волосы были взъерошены и одинаково падали на гладкие лбы. Мальчики ждали завтрак и, похоже, еще не совсем проснулись.
Гатри поставил на стол две толстые фаянсовые тарелки с яичницей, от которой шел пар, и намасленными тостами, и мальчики смазали тосты джемом и тут же принялись есть – жевали, как заводные, склонившись над тарелками. Он принес к столу два стакана с молоком.
Стоял и смотрел, как они едят.
– Сегодня мне нужно в школу пораньше, – сказал он. – Я уже ухожу.
– Ты не позавтракаешь с нами? – спросил Айк.
Тут же перестал жевать и поднял глаза.
– Сегодня не могу.
Гатри пересек кухню, поставил сковородку в раковину и сполоснул водой.
– Зачем тебе в школу так рано?
– Нужно поговорить с Ллойдом Краудером насчет ученика.
– Какого?
– С курса по истории Америки.
– Что он натворил? – спросил Бобби. – Списал у кого-то?
– Пока нет. Не сомневаюсь, что так и будет, судя по тому, куда все идет.
Айк поковырялся в яичнице и отложил что-то на край тарелки. Снова взглянул на отца:
– Но, папа, – сказал он.
– Что?
– Разве мама и сегодня не спустится?
– Не знаю, – ответил Гатри. – Откуда мне знать, что она будет делать. Но вы не волнуйтесь. Постарайтесь не огорчаться. Все будет хорошо. Вы тут ни при чем.
Он посмотрел на них внимательно. Оба перестали есть и глазели в окно на конюшню и загон, в котором стояли две лошади.
– Вам уже пора, – сказал он. – А то после газет опоздаете в школу.
Он еще раз поднялся наверх. В спальне достал из комода свитер, надел, вышел в коридор, остановился у закрытой двери. Стоял, прислушиваясь, но с той стороны не доносилось ни звука. Когда он вошел в комнату, в ней царил полумрак, и казалось, здесь нельзя находиться и говорить, будто в пустой церкви после отпевания женщины, которая умерла до срока, – такое впечатление создавалось из-за неподвижного воздуха и неестественной тишины. Оба окна были плотно зашторены. Он стоял и смотрел на нее. На Эллу. Она лежала в постели с закрытыми глазами. Гатри едва мог различить ее лицо в сумерках, бледное как мел, светлые волосы, спутанные и немытые, падали на щеки, закрывали тонкую шею. По ее виду он не мог разобрать, спала она или нет, но был уверен, что нет. Он был убежден, что она только и ждет, чтобы он сказал, зачем пришел, а потом убрался прочь.
– Хочешь что-нибудь? – спросил он.
Она не удосужилась открыть глаза. Он ждал. Оглядывал комнату. Она не поменяла воду в вазе с хризантемами на комоде, и от воды разило затхлостью. Он удивлялся, как она этого не чует. О чем она только думает.
– Тогда увидимся вечером, – сказал он.
Подождал. Все еще никакого движения.
– Ладно, – сказал он.
Вышел в коридор, закрыл дверь и спустился по лестнице.
Как только он ушел, она повернулась в постели и взглянула на дверь. Напряженными, широко распахнутыми глазами с расширенными зрачками. Мгновение спустя она опять повернулась в постели и принялась разглядывать два тонких лучика света, пробивавшихся из щели между занавесками. Мельчайшие пылинки плавали в едва освещенном воздухе, как крошечные морские существа, но вскоре она снова закрыла глаза. Закинула руку на лицо и лежала, не двигаясь, будто уснула.
Внизу, проходя по дому, Гатри слышал, как мальчики оживленно болтают на кухне звонкими, высокими голосами. На минутку он остановился послушать. Что-то про школу. Какой-то мальчик говорит так, а этот так, и еще один, третий мальчик, говорит, что все совсем иначе, ведь он-то знает, и все это на игровой площадке за школой. Он вышел на крыльцо, подошел по дорожке к пикапу. Выцветший красный «додж» с глубокой вмятиной на левом заднем крыле. Небо было ясным, день – светлым, только начинался, а воздух был свеж и прохладен, и Гатри ненадолго ощутил прилив надежды и оптимизма. Вынул из кармана сигарету, зажег ее, постоял немного, разглядывая серебристый тополь. Затем сел в пикап, завел его, выехал на Рейлроуд-стрит и проехал вперед пять или шесть кварталов к Мэйн. Пикап взметал позади шлейф дорожной пыли, и та сияла на солнце, как частицы золота.
Виктория Рубидо
Еще не проснувшись, она ощутила, как тошнота подкатывает к груди и горлу. Как спала, в белых трусиках и просторной футболке, она вскочила с кровати и метнулась в ванную, где скорчилась на кафельном полу, одной рукой убирая струящиеся волосы от лица и рта, а другой держась за край унитаза, пока ее рвало. Тело содрогалось в спазмах. Потом ниточка слюны свисала с губы, тянулась, длилась, оборвалась. Она ощутила слабость и пустоту. Горло горело, грудь болела. Смуглое лицо было теперь неестественно бледным, отдавало желтизной, а щеки впали. Темные глаза казались больше и еще темнее, а на лбу выступила тонкая пленка липкого пота. Она стояла на коленях, ждала, когда закончится приступ тошноты.
