Дураки все - Руссо Ричард

Мы все одиноки, балбес. Без исключений.

– Но… – начал было Руб.

К тому же ты преувеличиваешь. Я ведь тебя не бросил.

Не совсем, конечно же, нет. Когда Салли впервые свезло, Руб больше всего боялся, что тот уедет прочь, куда-нибудь, где получше, потеплее, куда Руб уехать не сможет. Но Салли пока подобных намерений не обнаружил. Порой по пятницам ближе к вечеру, когда у Руба кончался рабочий день, пикап Салли подъезжал к кладбищенскому сараю, и они, как прежде, катили в “Лошадь” пропустить по пивку. Порой Салли заезжал к Рубу домой, и они вместе отправлялись завтракать к Хэтти, а потом заглядывали в букмекерскую контору. Но все это было недостаточно часто. Рубу нужно было точно знать, когда Салли приедет, иначе он весь день гадал, приедет ли тот вообще. Ему хотелось видеть друга каждый день и каждый вечер – вот этого было б достаточно.

В конце концов Салли заметил, что Руб стал унылый и вялый, и попытался объяснить, что теперь он больше времени проводит дома, а не шляется по кабакам. Он хочет подавать внуку хороший пример. Негоже парнишке видеть, как его дед каждый вечер приходит домой поздно и в стельку пьяный и полиция ставит его на учет за дурацкие выходки. Рубу хотелось верить. Правда хотелось. Но по обмолвкам Салли ему казалось, что тот по-прежнему регулярно захаживает в “Лошадь”. Иногда Руб, обуреваемый подозрениями, звонил туда, просил позвать Салли, но Берди, постоянная барменша, узнавала его заикание. И всегда отвечала, что Салли нет и вообще она давно его не видала. Рубу случалось слышать, как она говорила то же самое женам мужчин, что сидели прямо напротив нее, и он с легкостью представлял, как она, приподняв брови, смотрит на Салли, а тот качает головой – мол, нет меня тут, совсем как эти мужчины.

– Мне просто хотелось бы общаться с тобою не в спешке, – промямлил Руб.

Он терпеть не мог, когда Салли умолкал. Руба и без того задевало, если друг ему врал или бывал к нему несправедлив, но молчание еще хуже, ведь для Руба оно означало, что Салли или неинтересно, или он не считает нужным удостоить ответом то, что Руб пытается ему объяснить. А в последнее время Салли то и дело куда-то спешил, ему не терпелось очутиться где-то в другом месте, словно его преследовало нечто такое, чему названия они оба не знали. Неужто и сегодня будет вот так? Будь на то воля Руба – нет. Подрезать мешавшую ветку – полчаса от силы, но Руб намерен был растянуть это дело на целый вечер. Бутси, слава богу, на работе, сына и внука Салли тоже нет рядом, можно усесться в шезлонги, Руб выскажет Салли все, что накопилось, все мысли одну за другой, пока они не иссякнут. Но стоит ему почуять, что Салли опять торопится, и слова застрянут у Руба в глотке.

Вот что самое досадное в дружбе с Салли: необходимость делить его с другими. И ладно бы только в закусочной “У Хэтти”, в букмекерской конторе, в таверне “Белая лошадь”. Жестокая арифметика их дружбы такова, что Салли – единственный друг у Руба, а Руб у Салли – один из многих. Кроме сына и внука – Руб недолюбливал обоих, хотя и понимал, что не имеет на это права, – был еще Карл Робак, которого Руб недолюбливал еще больше. Их бывший работодатель, казалось бы, не мог рассчитывать на симпатию Салли, но Салли тем не менее симпатизировал ему. И еще была Рут из закусочной “У Хэтти”. Салли уверял, что у них с Рут всё в прошлом, но если так, почему он до сих пор с ней дружит? И список на ней не заканчивался. В “Лошади” – Бёрди, Джоко и прочие. Еще дамочки с Верхней Главной, престарелые вдовы из ветшающих викторианских особняков, Салли возит их к парикмахеру, чинит их скверный водопровод, причем они ему не платят. Почему все эти люди на него претендуют?

Задача явно математическая, и на какое-то время Руб уверовал в вычитание. Когда скончалась квартирная хозяйка Салли, Руб решил, что теперь то внимание и время, которые его друг уделял ей, причитаются ему первому, но почему-то этого не случилось. Через год не стало Уэрфа, адвоката и закадычного собутыльника Салли; Руб снова позволил себе надеяться – и снова не пофартило. Такое чувство, будто всякий раз, как кто-то из его ближнего круга умирал или уезжал, Салли соразмерно уменьшался и Руб ничего от этого не выгадывал. Осенью Уилл должен уехать в колледж, Питер заявил, что, когда это случится, он тоже покинет город, и прежде такое известие подняло бы Рубу настроение, но теперь уже нет.

Потому что маму надо было слушать.

– Ты не-не-не…

Что я не-не-не?

– Ты даже не был с нею знаком.

Она же тебе говорила, как все будет. А ты не верил.

Даже годы спустя Руб не любил думать о матери, хотя та ради него была готова на всё. Ребенком он долго не говорил и первое слово произнес уже на четвертом году. Его назвали Робертом, в честь отца, но мать предпочитала называть его Робом, поскольку мужа звали Бобом. Но первый звук – впрочем, как и многие другие – не давался Рубу, и вскоре стало понятно, что он сильно заикается. Он так долго пытался выплюнуть Р, что, когда наконец получалось, совсем выдыхался и всё остальное походило скорее на “-уб”, чем на “-об”; мать решила – пусть так и будет. Позже, в школе, из-за заикания над Рубом вечно смеялись, друзей у него не было, и мать, видя, как ему одиноко, посоветовала ему Иисуса – самого важного друга, как она уверяла; откуда ей было знать, что в жизни Руба появится Салли. Порою по воскресеньям мать брала Руба с собой в захудалую церковь, там рассказывали об Иисусе и восхищении Церкви [6] перед Вторым пришествием, но как-то раз один из прихожан принес змей, Руб так испугался, что после этого мать оставляла его дома с отцом. Иисус превратился для Руба в человека на календаре.

В каждом месяце был свой Иисус – январский Иисус, июньский Иисус, декабрьский Иисус, – и это было так же надежно и неизменно, как времена года, и так же общеизвестно, как само понятие времени. И хотя Рубу из месяца в месяц жилось все тяжелее, блаженное выражение лица Иисуса в календаре не менялось. Даже когда он нес крест, когда на голову ему надели терновый венец и пробили ладони (на каждой алела капелька крови), Иисус хранил безмятежность, и Руб, тревожный ребенок, надеялся, что, повзрослев, он тоже сумеет с достоинством сносить невзгоды, что его более-менее постоянная душевная смута уймется, уступит место смирению. Разумеется, этого не случилось, и когда двадцать лет спустя он случайно проткнул левую ладонь гвоздем, то понял, что если ты не Сын Божий (или хотя бы дальний его родственник), то хранить безмятежность, если тебе так больно, нечего и мечтать.

Бедная его мама. Взгляд у нее обычно был добрый, рассеянный, Руб даже гадал, не провидит ли она его будущее и не потому ли так волнуется за сына. Но, возможно, она размышляла о своем будущем, своем, не его, одиночестве. Даже в их с отцом присутствии мать казалась Рубу такой же несчастной, как он сам, и он винил в этом себя. Руб понимал, что он еще ребенок и взрослой женщине не компания, но все равно его мучила совесть. Мать никуда не ходила, разве что в церковь, и по этому поводу отец Руба высмеивал ее с поистине религиозным рвением. С тем же успехом можно верить в пасхального кролика, говаривал отец, так Руб и понял, что пасхального кролика не существует. Руб некоторое время пытался молиться календарному Иисусу, поскольку любил мать и понимал, что ей это важно. Мать научила его молиться, но, видимо, Руб молился как-то неправильно, поскольку, когда он заканчивал, его переполняла не любовь к Спасителю – хотя мать уверяла его, что именно так и должно быть, – а одиночество и пустота, причем отчаянней прежнего. Отец? Руб любил его и ненавидел, пусть и знал, что это грех, – ненавидел за мерзкий гогот и за то, что от отца не дождешься доброго слова. Правда, в конце концов Руб согласился с отцовским мнением об Иисусе, после чего Сын Божий занял в его душе примерно такое же место, что и кролик, с которым Он делит праздник.

Тогда почему же – Руб часто об этом думал – он так горевал по отцу? Потому что так положено мальчику, чей отец скончался? Потому что мать – вот уж у кого была масса причин радоваться его смерти – всхлипывала так жалко? Как могла она тосковать по тому, для кого унижать ее было так же естественно, как дышать? И как мог сам Руб? Он ясно помнил то воскресное утро, когда мать ушла в церковь, а они с отцом остались дома. Руб до сих пор видел, как старик сидит в вельветовом кресле – никому другому в этом кресле сидеть не дозволялось – и с насмешливым удивлением наблюдает за сыном, который отчаянно пытается сказать ему что-то важное (что именно, Руб уже и не помнил). При отце он всегда заикался сильнее всего, слова во рту превращались в осколки бетона. Руб продолжал отчасти и потому – он вспомнил об этом сейчас, – что ему все-таки удалось высказать то, что он собирался сказать, а любопытство в отцовском взгляде он ошибочно принял за интерес. Но, приглядевшись, понял: это брезгливость, а вовсе не любопытство.