Дураки все - Руссо Ричард

– Не стоит так напрягаться, – вот что сказал отец.

– Как ты можешь? – послышался чей-то голос, Руб узнал его не сразу.

Они с отцом и не заметили, как вернулась мать. Она словно материализовалась в дверном проеме, и ярость ее была настолько сильной, что изменился не только голос ее, но и облик. Руб отродясь не слыхал, чтобы мать повышала голос на отца, сейчас же она, содрогаясь от злости, не только сверлила его взглядом, но и сжимала в руке блестящий кухонный нож. В эту минуту мать, которая так часто унимала заикание Руба, всего лишь накрыв его руку своей холодной сухой ладонью, казалось, была готова убить человека, чьи оскорбления изо дня в день сносила, будто так и положено.

– Это из-за тебя, – продолжала она, указывая кончиком ножа на отца Руба, и голос ее в кои-то веки не дрожал. – Из-за тебя он такой.

Рот у отца распахнулся, точно был на шарнирах, отца явно не столько напугал призрак жены с ножом в руке, сколько ошеломили ее слова. Если так, он был ошарашен не меньше Руба, силившегося понять, что мать имеет в виду. Он и сам отлично знал, что в присутствии отца заикается сильнее, но разве само заикание появилось из-за него? Если рот у Руба не работает как надо, если Руб бессилен это исправить, то кто в этом виноват, кроме него самого? И разве не мать всегда твердила: никто не виноват, что ты заикаешься? Разве леди из университета (ее называли “логопед”), к которой мать водила его на прием, не согласилась с нею? Руб еще подумал, что, наверное, они просто его утешают, ну и ладно, коли так. Он не возражал, чтобы с него сняли ответственность. Но сейчас другое дело. Мать не рехнулась, часом? Какое отношение имеет отец к дурацкому рту Руба?

– Ты злобный, злобный человек, – не унималась мать, и Руб взирал на нее с ужасом. – Твоя единственная радость – мучить тех, кто тебя любит.

Отец хотел было ответить, но изо рта его не вылетело ни звука, и хорошо, потому что мать не договорила. Она указала острым концом ножа на Руба:

– Этот мальчишка вообще-то тянется к тебе, злобный ты человек. Он еще не знает, что угодить тебе невозможно. Он не понимает, что тебе нравится наблюдать, как он страдает. И знаешь что? Я тоже этого не понимаю. Так объясни нам. Что приятного в том, что этот мальчишка, твой сын, целый день всего боится и ночью мочится в постель?

Услышав это, Руб пристыженно понурился. Ему было невдомек, что отец, оказывается, знает об этом. Мать обещала, что это будет их с Рубом секрет, но слова, видимо, не сдержала. “Из-за тебя он такой”, – сказала она чуть раньше, и Руб наконец осознал, что она имела в виду. Она говорила не только о заикании, а обо всех его недостатках, о том, что он сплошное разочарование.

Руб понял и кое-что другое. Материнскую ярость, ее желание не только защитить Руба, но и переложить вину за его неудачи на отца, вызвала фраза “Не стоит так напрягаться”. Руб поначалу решил, что отец советует ему сделать паузу, угомониться, собраться с силами и начать заново, но уже спокойнее. Не этому ли учили его и мать, и логопед? Теперь же по ярости матери Руб догадался, что отец имел в виду совершенно другое: учитывая самую жизнь Руба, ему разумнее махнуть на всё рукой, перестать верить в возможность благоприятного исхода.

И к чему горевать о таком человеке?

Это тебя надо спросить.

Но ответа Руб не знал, и объяснить, почему сейчас, столько лет спустя, предается несбыточным глупым мечтам, он тоже не мог. Салли прав. Время вспять не повернешь. А это значит, что лучшими друзьями они с Салли уже не будут.

– Или будем? – уточнил он.

Салли опять промолчал.

Может, в жизни бывает такое, к чему тебя просто тянет, вопреки всем резонам. Может, его тяга к Салли не сильно и отличается от тяги матери Руба к отцу – человеку, неустанно ее унижавшему. А ее действительно тянуло к нему, Руб в этом не сомневался. Вскоре после смерти отца она перестала ходить в церковь, без предупреждения и объяснения сняла с кухонной стены календарь с Иисусом, будто теперь, когда мать и Руб остались вдвоем, им уже незачем вести счет дням и месяцам. К тому времени, когда Руб перешел в средние классы, мать стала уходить из дома, ее приводили обратно, растерянную и ошалевшую. Что еще хуже, теперь она смотрела на Руба так, словно не узнаёт, а ведь некогда она готова была его защищать с блестящим ножом в руках. Салли последнее время смотрит на него так же. Значит ли это, что и с Салли случится то же, что случилось с матерью? Что, если его новообретенная забывчивость, неспособность спокойно посидеть на месте – предвестье того, что ждет впереди? И Салли, как мать Руба, станет рассеянным и начнет уходить из дома? Если так, кто приведет его обратно? Кто напомнит ему о друзьях, если он о них позабудет? И окажется ли среди них Руб?

Эй, балбес.

– Что?

Прекрати.

Руб и правда расплакался, чего Салли терпеть не мог. И еще Руб сглупил: неудачно выбрал момент, чтобы посмотреть на скорбящих. Человек в развевающемся балахоне обвел рукой сияющий гроб, солнце отразилось от его поверхности, ослепляя, и Руб вдруг понял то, над чем только что ломал голову. Мать его лишилась рассудка относительно молодой. Салли – старик. Он не станет уходить из дома. Он умрет. И самое горькое, что, когда это произойдет, рыть могилу для лучшего друга выпадет именно Рубу.

Ты слышал меня? Прекрати.

– Не могу, – всхлипнул Руб.

Послушай меня.

– Что?

Ты слушаешь?

Руб кивнул.

Я пока никуда не денусь, окей?

– Обещаешь?

Хочешь, я побуду еще немного, пока у тебя не наладится? Тебя это устроит?

Руб опять кивнул. Его это более чем устраивало. Потому что он знал одно – так же твердо, как некогда его мать: у него никогда ничего не наладится.

Никогда.

Карма

Ко Дню поминовения на Главной вывесили транспарант. “НОВЫЙ НОРТ-БАТ: СОТРУДНИЧЕСТВО РАДИ БУДУЩЕГО”. Этот лозунг придумал Гас Мойнихан, новый мэр города. Мойнихана занесло во власть в прошлом году на волне оптимизма, возродившегося через десять с лишним лет после того, как отменили строительство луна-парка “Последнее прибежище”; эта экономическая катастрофа ознаменовала золотой век самоуничижения и финансового пессимизма, уходящего корнями вглубь двух столетий, в течение которых Бат с неизменной завистью и обидой сравнивал себя с Шуйлер-Спрингс, своим более привлекательным близнецом и извечным соперником. В Шуйлере издавна было всё, к чему стремился Бат, – и цветущая экономика, и образованное население, и дальновидное руководство, и регулярные толпы гостей с юга штата, и собственная радиостанция, состоящая в НОР [7].

Ладно, конечно, без невезения не обошлось. Более века назад минеральные источники в Бате загадочным образом иссякли, тогда как в Шуйлере по-прежнему бойко били из глинистых сланцев. Еще в Шуйлере был знаменитый ипподром, где проходили скачки чистокровных верховых лошадей, был прославленный Дом творчества писателей, Центр исполнительских искусств, престижный гуманитарный колледж (а в Бате только двухгодичный муниципальный) и с десяток модных ресторанов, где подавали всякую экзотику вроде медвежьего лука, что бы это ни значило. По части ресторанов Бат мог похвастаться разве что убогой таверной “Белая лошадь”, закусочной “У Хэтти”, пончиковой да новым кафе сети “Эпплбиз” у выезда на скоростную. Словом, в сумме – и с этим никто не спорил – полный экономический и культурный провал. Луна-парк на какое-то время внушил людям надежду, но когда она разбилась, горожане так глубоко погрузились в отчаяние, что даже перестали вешать жизнерадостно-оптимистичные транспаранты, превратившиеся в сомнительную примету Главной, последний из них гласил: “ДЕЛА В БАТЕ ИДУТ ^á”. Уныние становилось все глубже, пока Гас Мойнихан, университетский преподаватель на пенсии, – он в ту пору купил и как раз делал ремонт в одном из величественных старых викторианских особняков на Верхней Главной – не написал в газету заметку, в которой обличал пагубное пораженчество горожан и молчаливую тактику нынешних республиканских властей, каковую, по утверждению Мойнихана, можно было передать в одиннадцати словах: “Никогда, ни при каких обстоятельствах не тратить ни на что деньги”. Так почему бы не повесить над Главной один последний транспарант с надписью “Давайте жить в дерьме”, заключил он.