Сошествие в Аид (ЛП) - Райли Хейзел

К моему удивлению, Аполлон встаёт и оставляет инструмент на траве. Идёт ко мне, старательно избегая взгляда. Перебрасывает пробор — этот его тик я уже знаю.

Меня накрывает мандраж. Неловко, жуть. И я знаю, что его братья сейчас кайфуют от происходящего. Как тут выйти сухой из воды, без позора? Это всего лишь поцелуй. Я не из тех, кто раздувает из такого драму. Господи, я же кидала лифчик в воздух на сцене перед Хайдесом. Проблема в том, как себя ведёт Аполлон: его стеснение заставляет меня сутулиться. Со стороны Лайвли кажутся несокрушимыми. Аполлон — тоже. Со мной — другой.

— Эй, — здоровается он.

Не говори о поцелуе, Хейвен. Не вздумай. — Не знала, что ты гитарист. — Невинная фраза. Нормально, Хейвен Коэн, держишься.

Он морщит нос совсем по-детски:

— «Гитарист» — громко сказано.

— Играешь на рот?.. — выстреливаю.

Он чуть расширяет глаза, сохраняя при этом достоинство.

И я понимаю огрех масштаба вселенной. Кашляю:

— На слух? — делаю вид, что другого и не было.

Он подыгрывает — он не Хайдес, тот бы припоминал мне такую оговорку до самой могилы:

— На слух, да. Хочешь что-нибудь? Любую песню сыграть?

Почему-то от его вопроса меня распирает дурацкая улыбка:

— Ты сыграешь для меня песню?

— Сколько захочешь.

— Эй, Джастин Бибер! — орёт знакомый голос Хайдеса. Даже не смотрю в ту сторону. — Когда уже вернёшься на сцену? Мы ждём тебя, поп-звезда.

Аполлон закатывает глаза, и я следом. Ему обязательно влезть хоть как-то.

— Не знаю, справишься ли, — подначиваю, — но я бы послушала Drops of Jupiter. Знаешь её? Это одна из моих любимых на все времена.

Вместе с Heaven Is a Place on Earth. Воспоминание о том, как мы танцевали под неё с Хайдесом на Зимнем балу у него дома, сводит лицо в трудно-удерживаемую гримасу.

Аполлон показывает ряд белоснежных зубов. Появляются две ямочки:

— Ещё как справлюсь. Ты только слушай.

— Конечно.

Мы киваем друг другу. Я наблюдаю, как он возвращается в центр лужайки — зрителей стало ещё больше. Подбирает гитару, устраивает её на коленях и снова настраивает, бросив напоследок взгляд в мою сторону.

Как бы он ни был прекрасен, мои глаза уносятся влево — к остальным Лайвли. Я каменею. Они сидят на траве с привычным видом селебрити, в своей пузырящейся ауре пространства, куда никто не решается войти. Смотрят импровизированный концерт брата с каменными лицами.

Глаза Хайдеса моментально находят меня. Не знаю, как он так быстро считывает, где я, — но мы глядим друг на друга долго. Так долго, что я почти верю: ему надоело меня гнобить и держать на расстоянии.

На улице холодно, а на нём чёрная рубашка с глубоким расстёгнутым вырезом — обзор его груди отличный. В левом ухе висит крест-серьга, такой раньше на нём не видела. Щёки розовеют, а по векам — две чёткие чёрные линии подводки, острые, как лезвия.

Есть что-то в том, как его взгляд медленно проходит по мне, — от чего у меня подкашиваются ноги. При всей отстранённости он смотрит так же, как в ночь на Хэллоуин и на Зимнем балу у него дома. Как смотрел, когда я лежала обнажённая в его постели, прямо перед ним.

Не знаю, откуда у меня смелость, но я наклоняю голову, без слов прося его подойти. Жду, что он откажет и оборвёт момент, — но он шепчет что-то Гермесу и поднимается. Гермес складывает ладони рупором и орёт Аполлону, затем выхватывает у Афины яблоко и откусывает.

Хайдес отворачивается от братьев, огибает ствол дерева и прислоняется к нему спиной, скрестив руки. Я подхожу за несколько шагов, до конца не веря, что он принял приглашение.

— Привет.

Хайдес смотрит поверх меня:

— Что бы ты ни хотела сказать — покороче.

— Что бы я ни хотела сказать — скажу в том темпе, в каком захочу.

Его глаза метко врезаются в мои. Он не умеет скрывать ту вспышку раздражения, намешанного с удовольствием — именно так он смотрит, когда я отвечаю дерзко и намеренно его злю.

— Уверена? Рискуешь пропустить шоу Аполлона. Ты вроде очень заинтересовалась.

Я прищуриваюсь:

— Да. Люблю гитаристов.

— Вот как. Тогда тебе сегодня повезло.

— Ага. Он сыграет то, что я попросила.

— Прекрасно. Всё равно где-нибудь да промажет; играет он не лучше, чем Гермес умеет делить столбиком. — Он отлипает от коры. — А теперь я пошёл.

Я прижимаю ладонь к его обнажённой груди и толкаю обратно, снова прижимая к стволу. И не отхожу. Большим пальцем едва-едва веду по коже — крошечная попытка погладить, которая нужна скорее мне, чтобы не сорваться.

И чем дольше я на него смотрю, тем сложнее держаться.

— Я злюсь на тебя, но мне до чёрта не хватает тебя, — признаюсь.

Его тёмные брови взлетают, и стена равнодушия на глазах даёт трещину.

— Хейвен…

Я опускаю голову и качаю ею:

— Никогда меня не убедишь, что устал от меня, Хайдес. Смирись. Я не верю. И не потому, что воображаю о себе бог весть что, а потому что, словом, ты врёшь ловко, а вот глазами — нет.

Кончик его языка медленно скользит по нижней губе — так долго, что я боюсь: ничего не скажет и уйдёт.

— Глазами я не умею врать, Хейвен?

Я веду ладонью ниже, пока застёгнутые пуговицы рубашки не преграждают путь. Хайдес следит за движением, не моргая.

— У меня две нелепые растрёпанные косички, самый простой свитер и джинсы. А смотришь ты на меня так, как будто я голая, Хайдес.

Он отворачивает лицо:

— Ты, как обычно, ошибаешься, Хейвен.

Он уходит от разговора. Возводит ещё более высокий, непробиваемый мур, и мне нужно вклиниться, пока не поздно. Я беру его лицо в ладони и заставляю смотреть только на меня.

— Это не конец. И я не беру назад ни слова из того, что сказала после игр Афродиты. Моё прощение тебе придётся заработать. Будешь молить каждую ночь, Хайдес. Я на девяносто девять процентов уверена: тут замешана твоя семья. Не знаю, как именно они тебя припугнули, чтобы ты вёл себя вот так, но это они. И хотелось бы, чтобы ты не боялся, потому что я — нет.

— Ты ничего не знаешь, — выговаривает он ровно, по одному слову.

Я улыбаюсь:

— Знаю, что буду мучить тебя. Потому что хочу тебя. Потому что признаться, что хочу, — было сложно и выматывающе. Признаться, что думаю о тебе постоянно, — первое поражение в моей жизни. И я бы проигрывала ещё тысячу раз.

Хайдес молчит. Ни звука. Стоит так неподвижно, будто перестал дышать.

— И знаешь, чего хочу ещё сильнее? — понижаю голос. — Чтобы ты извинился за то, каким огромным козлом был. И чтобы заслужил прощение, Хайдес. Разумеется.

Он криво усмехается:

— «Разумеется» — это новая игра? Я не прогнусь. Извиняться мне не за что.

— Я не боюсь твоей семьи, — говорю я и запускаю пальцы ему в волосы. — Что бы там ни было, решим.

Он усмехается глухо, из груди. И за долю секунды меняются роли: моя спина вжимается в ствол, между нами остаётся считаные сантиметры. Теперь он держит моё лицо.

— Проблема как раз в том, что ты не боишься моих родителей, Хейвен.

Я хмурюсь:

— Не улавливаю.

Хайдес прижимает лоб к моему и закрывает глаза. Выдыхает носом, обдавая меня тёплым воздухом:

— Мы с тобой из разных миров. Ты — из Рая, я — из Ада. Мне запрещено подниматься к тебе.

— Тогда я спущусь в Ад с тобой.

Его веки вздрагивают и поднимаются. Он отстраняется на дюйм, чтобы рассмотреть моё лицо, каждую точку кожи. И — впервые за дни — враждебность исчезает. Его руки начинают гладить по-настоящему.

— Хейвен, я никогда не обреку тебя на то, чем живу сам. Никогда. Я лучше потеряю тебя и вылью на тебя самые подлые слова, что только придут в голову. Пусть ты меня возненавидишь, возненавидишь и…

Я хватаю его за ворот и тяну к себе, сталкивая наши губы. Поцелуй длится не столько, сколько хочется — отрываюсь, пылая, как печь.

Хайдес словно уносится куда-то ещё. И тут на смену приходит злость. Он злится — не знаю, на меня или на себя.

— Ты реально зараза, Хейвен. И раз уж достать меня тебе так прет, хотя бы целуй нормально.