Ученица Волхва (СИ) - Тарасов Иван

Еремей протянул ей пучок нитей судьбы — невидимых для обычных глаз, но для Арины они светились синевой, словно морозные прожилки на стекле. Нити были холодными и скользкими, как шёлк паучихи.

— Ощути вновь его запах, — приказал старик. — Вспомни его голос. Дай нитям впитать память о нём.

Арина закрыла глаза. Всплыл образ Михаила: грубые пальцы, сжимающие её запястье, хриплый смех, запах конского пота и железной крови. Нити в её руках дрогнули, закрутившись в спираль.

— Теперь сплети узор, — голос Еремея звучал как шелест листьев. — Не связывай, не рви — обмани. Пусть он увидит то, чего не было.

Арина двинула пальцами, и нити заплелись в ажурную ловушку. В воздухе возник мираж: её тело, прижатое к Михаилу, её губы, шепчущие не страшные заклятья, а слова страсти. Картинка дрожала, как отражение в воде, и Арина почувствовала тошноту — словно её душа рвалась на части.

— Слишком грубо, — Еремей коснулся узла, и иллюзия рассыпалась. — Ты вплела в него свой гнев. Он почувствует подвох. Дай ему не страсть — усталость. Дари не правду, а то, чего он жаждет.

Второй попыткой Арина вплела в нити запах дыма и мёда, звук собственного смеха, приглушённого, как эхо. На этот раз мираж стал мягче: она видела, как Михаил засыпает у её ног, довольный, будто получил всё, что хотел. Его лицо расслабилось, а рука бессильно сжимает пустоту.

— Лучше, — одобрил Еремей. — Но не забудь печать.

Он бросил в чашу щепотку пепла из костра, где горели кости совы. Вода вскипела, и Арина, следуя жесту учителя, окунула в неё нити. Теперь они были багровыми, как закат перед бурей.

— Теперь его разум примет этот сон за правду, — сказал Еремей. — Он уйдёт, думая, что покорил тебя, а ты останешься чиста. Но помни: каждое прикосновение к нитям оставляет след. И анчутка на его плече… — он нахмурился, — …может почуять магию.

Арина сжала нити в кулаке, чувствуя, как они впиваются в кожу, оставляя мелкие кровоточащие порезы. Она представляла, как Михаил уходит, сытый и глухой к шепоту анчутки. Как его гордыня становится его клеткой.

— Я готова, — сказала она, хотя сомнения грызли её изнутри.

Еремей положил руку ей на плечо. Его ладонь была холодной, как лезвие ножа.

— Тогда иди. И пусть его сны станут его проклятьем.

Когда Арина ушла, старик долго смотрел на чашу. В воде отражалось лицо Михаила, а за его спиной, в чёрных крыльях анчутки, уже клубилась новая нить — толстая, как удавка.

— Скоро, — прошептал Еремей, — ты узнаешь цену иллюзиям.

А внизу, у подножия Камня Снов, болотник смеялся, перебирая камни с вырезанными на них рунами. Его смех звучал как предсказание.

Арина вернулась в Чернобор и узнав, где остановился на ночь боярич пошла к той избе. Мрачные тучи, нависшие над темной Кокшеньгой, разродились постепенно усиливающимся дождем. Теперь ее сарафан от воды облепил ее стройное юное тело и стал просвечивать несмотря на поддетую нижнюю рубаху. Когда Михаил увидел столь желанную ему Арину, его лицо озарила искренняя радость. На мгновение сердце Арины дрогнуло. Этот грубый, властный мужчина был ей рад, но долг, долг перед Чернобором… Так было надо.

Арина повела за собой Михаила на сеновал над конюшней. Тот сам шикнул прочь своих подручных, Поднявшись по лестнице наверх к запаху сена, волхва нитями ударила Анчутку, прогнав его прочь. При всех своих темных сторонах этот проказливый дух все же не был вуайеристом и оставил людей, как он думал для занятий любовью.

Арина ласково обняла Михаила за шею, сама поцеловала его в то же время оплетая нитями сознание и тело Михаила. Затем она отступила в сторону в то же время видя, как ее иллюзорный фантазм снимает с себя мокрую одежду и раздевает мужчину. По сути боярич творил свое наваждение сам, ведь в отличии от неопытной в любовных делах девушки он хорошо знал каково это любить женщину.

Любовные схватки были жаркими и вовсе не один раз Михаил ходил на приступ иллюзорного тела Арины. Арина судорожно сжимала черный нож. Лишь его холодящее прикосновение помогало ей оставаться в беспристрастном состоянии духа. Когда обессиленный мужчина устало обнял фантазм и задремал, девушка сняв с себя настоящую мокрую одежду, немного разогрела свое тело нитями, натерла свою грудь мужским семенем для запаха и ловко ввернулась в объятия еще вовсе не старого и даже симпатичного воина.

Когда через полчаса он пришел в себя, Арина поцеловала Михаила сама и произнесла: «Тебе было хорошо боярич? Ты больше не гневаешься на меня? Наверно тебе лучше никому не рассказывать о нас там, у себя дома и даже на исповеди. Ведь и тебя за эту грешную любовь осудят и мне будет плохо». Произнеся эти слова, Арина подкрепила их особым узором нитей. Теперь все было сделано как надо.

На следующее утро гроза ушла, словно и не было ее. Над Кокшеньгой сияло солнышко. За ночь Арина соткала тонкий платок похожий на шелковый из паутины. Вышила на нем ветку Лиственницы и наполнила своей магией, чтобы в любой миг ощутить, где он.

— Возьми на память об мне и не расставайся с ним. — произнесла она вручая платок Михаилу. — Ты ведь снова на войну. Вы мужчины все время воюете. Может она* спасет тебя в лихой час.

* — Арина имеет в виду Макошь, но Михаил подумал о Богородице.

Художественное отступление 2

Поле цвело голубым пожаром. Стебли льна колыхались под ветром, будто небо пролилось на землю тысячами капель, застывших в танце. Арина шла за Еремеем по меже, стараясь не наступить на хрупкие цветы. Воздух был напоён терпким ароматом, но за этой красотой, за линией поля, чернел лес — плотный, молчаливый, как стена из копий.

— Видишь? — Еремей остановился, указывая посохом на дальние делянки, где лён сливался с серым туманом. — Земля здесь скупа, как старуха на исповеди. Корни камнями пробивать приходится. А всё, что плодородно — там.

Он кивнул в сторону леса. Арина присмотрелась: между деревьями, словно шрамы на коже, виднелись узкие полосы пашни. На одной из них, едва заметной, колыхался ячмень, его золотистые колосья казались чужими среди мхов и валунов.

— За покровом? — спросила она, чувствуя, как холодок пробежал по спине.

— За покровом, — подтвердил Еремей. — Духи леса терпят нас, пока мы не трогаем сердцевину чащи. Но каждый колос здесь — как кража у тени.

Он наклонился, поднял горсть земли. Глина, серая и жирная, сочилась сквозь пальцы, оставляя на ладони ржавые подтёки.

— Эту почву кровью поливали, — прошептал он. — Не нашей. Чужой. Той, что течёт в жилах сторожей леса.

Ветер внезапно стих. Лён замер, и Арина услышала — нет, почувствовала — тяжёлый взгляд из-за деревьев. Что-то шевельнулось в чаще: не зверь, не птица, а тень, принявшая форму. Еремей резко схватил её за руку.

— Не смотри. Иди.

Они двинулись обратно, к извилистой тропе, ведущей в Чернобор. Но даже спиной Арина ощущала это — холодное, ненасытное.

— Почему они позволяют нам сеять? — спросила она, стараясь заглушить дрожь в голосе.

— Потому что голод — сильнее страха, — ответил Еремей. — А ещё… — он достал из мешочка засохший корень мандрагоры, испещрённый рунами, — …потому что мы платим. Каждую осень оставляем на меже дар: мёд, шерсть, первые плоды. Но лес становится жаднее. Скоро и этого будет мало.

На краю поля, где лён уступал место жухлой траве, стоял идол — грубо вырезанный из сосны лик Велеса. К его подножию были сложены горшок с зерном и пучок детских волос, перевязанных красной нитью. Арина отвернулась.

— Они берут и это?

— Берут, — Еремей потрогал пальцем высохшую кровь на щеке идола. — Но не всегда довольны. Весь, племя слуг господы из белоглазой чуди приносила в жертву своих первенцев, детей, но Велес не таковы. Мы словене не таковы.

Когда они вышли к деревне, солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая поле льна в лиловые тона. Красота стала зловещей, как румянец на лице мертвеца. Арина оглянулась в последний раз. Там, где час назад колосился ячмень, теперь шевелилась чёрная плешь.