Предатель (ЛП) - Райан Энтони

— Предательская мразь! — поприветствовал меня тот, что покрупнее, выходя вперёд, и угрожающе махнул алебардой. Его напарник подошёл к нему, настороженно, но столь же враждебно.

— Элвин Писарь, — сказал я, отвесив им вежливый поклон. — Явился в соответствии с вызовом восходящей-королевы. Полагаю, меня ожидают.

Они связали мне руки за спиной сильнее, чем казалось удобным, но в остальном старались не причинять никаких травм. Для сопровождения вызвали новых солдат, и все они оказались такими же вонючими и неопрятными, как и два пикетчика.

— Вы нынче даже не обыскиваете? — с отвращением спросил я, и в ответ услышал ворчание сержанта:

— Пусть предатель заткнёт свою грязную пасть, иначе я сам её заткну.

Этого парня мощного телосложения я смутно помнил по штурму Атильтора, и теперь же это событие казалось очень давним. Он наклонился ко мне, сверкая злобными глазами и оскалив жёлтые зубы, а я сморщился от вони у него изо рта и врезал лбом ему по носу. Когда он отпрянул назад, я бросил пытливый взгляд на лица других солдат. Все они выставили алебарды для смертельного удара, но никто, похоже, не собирался его нанести. Они могли бы избить меня древками своего оружия, но и этого не сделали. Даже сержант, когда закончил фыркать и плеваться кровью, ответил лишь ещё более зловещим взглядом, а не ожидаемым шквалом ударов.

— Никакого вреда Писарю-Предателю, да? — спросил я, натянуто ухмыльнувшись, чтобы скрыть тревогу. То, что слово Эвадины настолько их связывало, не предвещало ничего хорошего. Несмотря на всю ненависть этих людей, я увидел в их глазах странный свет. Это был почти тот же самый блеск, который я замечал даже во время первых проповедей Помазанной Леди — признак тех, кто потерялся в своей преданности. Но тогда это случалось мимолётно и, когда проповедь заканчивалась, взгляд людей снова становился почти нормальным. Теперь же казалось, что солдат Восходящего войска этот блеск не покидает. Не поэтому ли они так воняли? Даже элементарное омовение от последствий военной жизни отвлекало их от преданности королеве-мученице.

— Хватит бездельничать, — сказал я, добавив в голос властности. — Пойдём, куда шли.

Лагерь, через который меня провели, представлял собой зловонную трясину с колеями и грязными тропами, вьющимися между беспорядочно поставленными палатками. Грязные, небритые мужчины и растрёпанные женщины выстроились вдоль нашего маршрута, и всё громче выкрикивали мне осуждающие оскорбления. Однако, как и у солдат, окружавших меня, их ярость не переросла в насилие, настолько полной была их приверженность слову Воскресшей мученицы.

— Ты сгоришь, предатель! — верещала на меня одна женщина. Через порванную рубаху я видел её грудь, но она явно плевать на это хотела. Другие были одеты ещё хуже: мужчины с обнажённым торсом и полуголые женщины толпились вокруг, добавляя свои голоса к нарастающему шуму.

— Еретик! Клятвопреступник! Сжечь его!

Их бешеная ненависть нарастала, и я начал бояться, что она преодолеет силу их повиновения воле Эвадины. То и дело моим сопровождающим приходилось отталкивать особо жаждущих пытать, кордон солдат вокруг меня всё плотнее сжимался, а толпа сгущалась, и их нестройная ненависть неизбежно переходила в скандирование:

— Сжечь его! Сжечь его! СЖЕЧЬ ЕГО!

А потом, внезапно, всё прекратилось. Крики заглохли на полуслове, и люди вокруг меня — как солдаты, так и толпа — рухнули на колени. Мы подошли к центру лагеря, где на маленьком возвышении была поставлена большая палатка. Перед ней стояла единственная фигура, закутанная в плащ и капюшон, но все присутствующие чувствовали тяжесть её взгляда. Она ничего не сказала и не сделала никакого жеста, просто повернулась и исчезла в палатке, но после этого вся толпа осталась на коленях, а охранники провожали меня дальше в бессловесном молчании, как совершенно запуганные люди.

Дойдя до палатки, сержант, у которого всё ещё текла кровь из разбитого носа, отдёрнул полог и махнул головой, позволяя мне войти. Я заметил, что он старался не заглядывать внутрь. Проходя мимо него, я снова поморщился от запаха. Внутри Эвадина сняла плащ и теперь стояла, раскачивая большую, украшенную богатой резьбой колыбельку. Всё её внимание было приковано к обитателю колыбельки, и когда я вошёл, она не подняла глаз. В отличие от своих солдат, она выглядела чистой — лёгкая хлопковая рубашка, которую она носила под плащом, не была испачкана. И всё же на её лице я увидел морщинки, которых не было при нашем расставании — небольшие, но заметные уплотнения вокруг рта и глаз. Как и всегда с ней, я обнаружил, что они сделали её более привлекательной. Даже погрязшая в бесчисленных грехах, Эвадина Курлайн не могла не быть красивой.

— Твои солдаты — позорище, — сообщил я ей.

Эвадина сначала не ответила, продолжая раскачивать колыбельку. В её взгляде сквозила скорее заботливая очарованность, чем любовь.

— Неужели ты не хочешь посмотреть на своего сына, Элвин? — спросила она. Я обнаружил, что её голос сильно отличается от раздражающей, мучительной смеси ярости и предательства, звучавшей во время нашей последней встречи в Куравеле. Теперь она говорила спокойно, задумчиво, с оттенком усталости, граничащей с цинизмом.

— Осторожнее, — предупредил я, не двигаясь с места. — Вдруг твоя невменяемая паства подслушивает. — Я действительно хотел посмотреть на ребёнка в этой кроватке, но знал, что в этот момент он был всего лишь очередным инструментом в арсенале этой женщины. Я знал, что в нём она увидела ключ к восстановлению моей преданности. — Ты ведь не хочешь, чтобы они узнали, что плод твоей утробы — всего лишь бастард от разбойника?

— Они знают лишь то, что я пожелаю, и не задают вопросов. — Она впервые обратила на меня взгляд, и я с удивлением увидел, как она мне улыбнулась. Это была грустная улыбка, полная сожаления, которую я счёл искренней. — Я поняла, что это… нелегко, когда тебе не задают вопросов, чего ты никогда не избегал. Итак, у тебя есть последний шанс на это. Задавай мне любой вопрос, и я постараюсь ответить. Но сначала, пожалуйста, посмотри на своего сына.

На нетвёрдых ногах я подошёл к колыбельке, хотя дрожали они не из-за нескольких часов, проведённых на вздымающейся спине Утрена. Я не знал, что ожидал увидеть, когда посмотрю на ребёнка, которого мы произвели на свет. Может быть, что-то чудовищное? Мерзкое существо, искажённое злобой души его матери. Вместо этого я увидел всего лишь спящего младенца, который одной крошечной ручкой сжимал одеяльце, а крошечный большой палец другой сунул в рот. Всего лишь ребёнок, как и бесчисленное множество других, но в тот момент это было самое совершенное и красивое существо, которое я когда-либо видел.

— Он хорошо спит, — сказала Эвадина. — Немного ворочается, хотя в настроении может орать так громко, что разбудит мёртвых. И он умный, я вижу это в нём, даже в таком маленьком. То, как он смотрит на всё, так светло, с таким любопытством. У нас получилось нечто чудесное, так ведь, Элвин?

Я напряг связанные руки — мне очень хотелось дотянуться до кроватки, коснуться пальцем ладошки ребёнка на одеяле, почувствовать, как он схватит её. Я знал, что Эвадина видела, насколько мне это нужно, но не предприняла никаких попыток разрезать путы на моих запястьях. Она сожалела, но и жестокость была ей не чужда. Итак, мне оставалось только смотреть на ребёнка, теряясь в чуде чего-то настолько совершенного, возникшего в результате столь несовершенного союза, как наш.

— Да, — выдохнул я. — Чудесное.

— И это заставляет меня спросить: почему ты отвернулся от нас? Почему вступил в союз с нашими врагами?

Посмотрев на неё, я увидел на лице Эвадины ту же печаль, но теперь оно немного посуровело, и в глазах появился первый проблеск встречного обвинения.

— Ты обещала, что это я буду задавать вопросы, — сказал я.

Она напряглась, лицо ещё сильнее посуровело.

— Так задавай.

— Где Ведьма в Мешке?

Она насмешливо и удивлённо приподняла бровь.