Моя мать прокляла мое имя - Сальгадо Рейес Анамели

Все началось с отца.

Отец Ангустиас не был ужасным человеком, но и замечательным его нельзя было назвать. Его постоянное отсутствие и равнодушие никогда не беспокоили Ангустиас – загадочный побочный эффект ее особенного имени. Но когда он врал, ей нестерпимо хотелось пнуть его, наступить ему на ногу и закричать: «Ты самый ужасный человек на свете», хотя это тоже было ложью. «Не приходи сюда больше!»

По мнению Ангустиас, врут только тем, кто настолько глуп, чтобы вранью поверить, и хотя многие считали Ангустиас глуповатой, ее отец не должен был входить в их число. Отцу положено думать, что его ребенок вырастет и станет президентом, откроет новую планету или изобретет лекарство от рака. Отец не должен рассчитывать, что ребенок поверит в его недельную командировку, когда этот ребенок точно знает, что у отца нет собственного бизнеса, а на любой работе он не задерживается дольше нескольких месяцев, поэтому ни один здравомыслящий бизнесмен никогда не пошлет его ни в какую командировку. Но именно это сказал отец Ангустиас в тот предпоследний раз.

Ржаво-коричневое облако появилось над его макушкой прежде, чем он успел договорить. Ангустиас понятия не имела, что это значит, и понадеялась, что загадочное облако быстро рассеется, как туман под лучами солнца. Но в этом ржавом цвете было что-то, что разожгло ее любопытство.

Ржавчина не предвещает ничего хорошего. Ржавчина – это старость и отсутствие заботы. Ржавчина опасна, если она на гвозде, гвоздь протыкает твою грязную стопу, а мама выясняет, что произошло это потому, что ты опять не обулась, хотя она без конца твердила тебе, что нельзя бегать босиком.

– Это называется столбняк, – сказала ей Ольвидо, обрабатывая ранку на колене. Ангустиас споткнулась о цементный блок на строительной площадке за их домом. По словам Ольвидо, в недостроенное здание запрещено было заходить босоногим девочкам с именем на букву «А». Строители не удосужились повесить предупредительную табличку, полагая, что матери сами расскажут об этом своим дочерям, а дочери будут слушаться. – Столбняк вызывает не ржавчина, а маленькие бактерии, которые проникают через рану в твое тело. Они плывут на лодках по красным рекам в твоих венах, все выше и выше, и когда достигают мозга и привязывают свои плоты к причалу, где твои клетки усердно работают, позволяя тебе дышать, двигаться и играть, – БУМ! Ты падаешь замертво.

Нижняя губа Ангустиас задрожала, и она прошептала:

– Я могу умереть?

– Ну, необязательно, – допустила Ольвидо. – Сначала твое тело будет корчиться всевозможными способами. – Ольвидо скрючила руки и изогнула спину так, чтобы смотреть на Ангустиас лишь уголком правого глаза. – А потом ты застынешь в одной позе, навсегда. И знаешь, где прежде всего возникнут проблемы?

– Где?

– Во рту. Ты не сможешь говорить.

Ангустиас ахнула.

– Но я люблю поговорить.

– Знаю, что любишь. Если не будешь лечиться, можешь умереть.

Ангустиас в ужасе уставилась на мать.

– Так чего ты больше никогда не будешь делать? – спросила Ольвидо.

– Бегать босиком, – быстро ответила Ангустиас. Это была неправда, но она имела право соврать, потому что вовсе не считала Ольвидо глупой. Просто у нее не хватило духу признаться, что ей уже сильно жмут туфли.

– Что случилось? – спросила Ангустиас у отца, услышав его предпоследнюю ложь.

– Ты о чем? – удивился он.

– Что-то… не так. – Она помахала рукой над его головой, пытаясь прогнать цветное облако. Отец быстро заморгал, словно не мог долго выдерживать скептический взгляд дочери. Она наклонилась к нему и прошептала: – Ты мне врешь?

Уже не очень трезвый отец Ангустиас попятился, сбитый с толку вопросом, и, заикаясь, пробормотал: «Н-нет». Это была его последняя ложь, сказанная дочери. Она пнула его в левую ногу, наступила на правую и закричала:

– Ты самый ужасный человек на свете! Не приходи сюда больше!

Отец послушался, но вовсе не из-за ее приказа. Несколькими днями ранее любящие посплетничать прихожанки рассказали Ольвидо, что ее мужа видели поздно вечером выпивающим в баре дона Григорио. Спустя пару часов он уехал с женщиной на высоченных каблуках, в немыслимо короткой юбке и такой обтягивающей блузке, что даже самые благочестивые мужчины не оторвали бы от нее взгляда – осуждающего или вожделеющего, одному Богу известно.

– И это не в первый раз, – заметила донья Хосефа. – Да и девушки всегда разные. – Она не потрудилась ни снизить голос, ни скрыть усмешку.

Отцу Ангустиас позволялось навещать ее по выходным и праздникам, если он заранее спрашивал разрешения у Ольвидо. В тот год он навестил ее четыре раза, два раза – на следующий, а еще через год лишь раз позвонил. Пьяный и отчаявшийся, он умолял ее дать ему денег, которые ей подарили на день рождения, но денег у нее не было, поскольку в подарок она получила только туфли.

В течение года после того, как Ангустиас впервые увидела цветное облако, она сделала пятьсот семьдесят пять исправлений в записях на полях учебников по естествознанию и истории, пытаясь создать что-то вроде пособия. Общаясь с матерью, соседями, учителями, одноклассниками, продавцами супермаркета и почтальоном, Ангустиас постепенно разбиралась в значении цветов. Она поняла, что у темно-синего есть несколько оттенков и говорят они о разном. Лососевый и розовый сигнализируют о возбуждении, но отличаются по уровню энергии. Коричневый предупреждает о страхе, пусть даже это цвет многих замечательных вещей – например, кофе с корицей или морского загара. Желтый всегда означает радость, а его оттенки – разную интенсивность этого чувства. Облака редко бывали одноцветными. Некоторые казались менее прозрачными, цвета других Ангустиас никогда раньше не видела, но ни одно ни разу не появилось над ее собственной головой.

Ангустиас не может не замечать цвета́, но не застрахована от неверного их толкования. Нет, багровый оттенок в ауре Фелиситас сообщал вовсе не о том, что она злится из-за решения матери уехать. Вероятно, это была досада из-за невозможности добиться идеальной посещаемости – цель, которую она поставила перед собой в начале третьего класса. А грифельно-серый не отражал грусть, когда Ангустиас сообщала Фелиситас, что Ольвидо уже повесила трубку, не дождавшись внучку. Да и цвет там был скорее голубым, чем серым, означавшим разочарование, а не брошенность. Не может Фелиситас чувствовать себя брошенной бабушкой, которую она видела в течение всего нескольких недель, ее мозг еще не имел способности сохранять воспоминания, а сердце было слишком неискушенным, чтобы чувствовать что-то, кроме любви.

К счастью для всех, кроме самой Ангустиас, на следующий день после смерти Ольвидо ее неосознанная ошибка в интерпретации цвета оказывается на руку другим членам ее семьи. Когда Ангустиас просыпается и видит, что Фелиситас смотрит в потолок широко открытыми глазами, она принимает ее небесно-голубую решимость за светло-голубую усталость.

– Не спалось? – бормочет она.

– Я нормально выспалась, – отвечает Фелиситас.

Ангустиас вздыхает:

– А я почти не спала.

– Ага, конечно. Ты храпела как медведь.

– Я не храплю! – возмущенно кричит Ангустиас и швыряет подушку через всю комнату. Фелиситас ловит ее в воздухе.

– Как скажешь. Ты хочешь есть? – Фелиситас спрыгивает с дивана – оказывается, она уже одета. Черные шорты, черная майка, черная резинка для волос.

Ангустиас перекатывается на другой конец дивана, оборачивая вокруг себя одеяло, и соскальзывает на пол.

– Нет, есть я не хочу. Я вообще ничего не хочу, – хнычет она. – Хотя нет, хочу кофе.

– Кофе здесь нет, я искала. Давай сходим к тете Самаре, но тебе надо переодеться или хотя бы надеть лифчик.

Ангустиас поднимает голову и смотрит на Фелиситас.

– А может, ты сходишь и принесешь мне немного? – предлагает она, хлопая глазами.

– Хорошо, – соглашается Фелиситас, уже направляясь к выходу. – Но пока меня не будет, тебе не мешало бы заняться уборкой. Проверь сначала стиралку.