Костёр и Саламандра. Книга третья (СИ) - Далин Максим Андреевич

Узлы Дорину я вязала сама — и в тот момент, когда его звезда начала светиться, свистнула свою собаку. Точно знала, что и Дорин будет не против, и Небо будет не против этой капельки чуда для моей псинки… а у Тяпки будет немного больше настоящей жизни. Так и случилось: надо было видеть, как они с Дорином носились вместе, а потом обнимались, во дворе, под луной, в этом ветре, тёплом, солёном…

— Хорошо, что реветь не могу, — сказал мне Дорин. — Я собак люблю.

А Тяпка радостно хахала и совала ему голову под ладонь, чтоб гладил.

Но с Доликой вышла совсем другая история. Ей не хотелось — человеком и девочкой. Ей хотелось — машиной. Я ей пообещала, что она будет машиной, — и ей это душу грело и лечило. Мы с Фогелем и Динглом сделали ей механическое тело, как сумели, добавили бронзы, всю механику прикрыли полупрозрачным каучуком, чтобы просвечивало, а шарниры даже не попытались прикрыть. В фаланги пальцев она попросила стальные плашки с шипами, кулак у неё стал как кастет. Практического смысла не очень много, но ей понравилось. Маску Долика нам запретила раскрашивать, велела оставить белый фарфор, мы только белые ресницы наклеили — чтобы песок в глаза не попадал. Человеческих ощущений ей не хотелось вообще — и я её привязала двумя Узлами всего. А ещё ей белого хотелось, чистоты стерильной. Жутковато она выглядела, — белая девочка, волосы белоснежные, белый фарфор, платье белое, глаза из матового белого стекла — но на себя с наслаждением смотрела в зеркало подолгу. Прикасалась к себе — и, мне кажется, просто в болезненное удовольствие ей была фарфоровая бесчувственность.

В общем, ребята стали меньше похожи друг на друга. Зато Долика перестала шарахаться и скидывать руку Дорина, если он её обнимал. И было ещё кое-что.

Когда я привязала душу Долики, то точно не ожидала, что она начнёт так же носиться по госпитальному двору с собакой, как её брат. Она из часовни вышла медленно и осторожно, будто прислушивалась к себе, Дорин её встретил… я решила дать им поговорить, не мешать, отозвала Тяпку, ушла разговаривать с братцем Фрейном и Фогелем. И поэтому меня просто поразило…

Визг. Долика визжала.

Не от ужаса, а восхищённо, как визжат девочки, когда купаются. И через миг Дорин так же восхищённо заорал. Это не они — я перепугалась, выскочила из часовни в ужасе, а Тяпка понеслась во двор впереди меня.

Долика прыгала и хлопала в ладоши, а Дорин уже не вопил, но стоял в такой победительной позе, будто пожар плевком потушил.

— Вы что! — рявкнула я. — В корпусе раненых спят же!

— Простите, пожалуйста, леди Карла, милая, — замурлыкала Долика, как кошечка, и за руку меня взяла. — Я просто не удержалась. Простите, пожалуйста, я так боялась, так боялась, что из тела оно уйдёт, а оно… — и прижала ладонь к груди. — Там. На месте.

И камешек из палисадника сорвался с места, взмыл вверх, как шутиха — рраз! — и пропал в небесах. Не знаю, где он упал — где-то очень далеко. Дорин восхищённо присвистнул, а мне померещился этот светящийся белый туман у Долики в глазах.

А Тяпка снова устроилась позади моих ног, да так и осталась там.

— Она боится? — заметила Долика, спросила погрустневшим голосом.

— А как ты думаешь, — проворчала я. — Между прочим, я тоже боюсь. А Дорин не боится только потому, что не знает, на что ты в действительности способна.

Долика присела, протянула руку к Тяпкиной морде:

— Собаченька, собаченька, не бойся! Пожалуйста! Я никогда не буду обижать хороших. Только гадов!

— Это же правда, — сказал Дорин. — Она же чудесная, леди Карла! Она будет только гадов. Мы же воевать будем. Она же оружие, да?

Тяпка слушала, пошевеливая ушами, но из-за моих ног не выходила.

— Оно у тебя на месте, — сказала я. — Но ты же знаешь, что всех солдат учат обращаться с оружием?

Долика подняла глаза на меня.

— Учат, правда, — сказал Дорин.

— Иначе ведь ствол ружья может разорвать, — сказала я. — И пушка может взорваться, и бомба может взорваться прямо в руках. И новое тело не поможет: ты уйдёшь и наверняка ещё кого-нибудь погубишь. Поэтому ты должна научиться это контролировать. Замечательно, отлично контролировать, как самый лучший солдат — свою винтовку.

— Я могу, — сказала Долика.

— Ты визжишь среди ночи. А там люди спят, без рук и без ног. Которые убивали гадов.

Долика встала. Дорин обнял её за плечо, и она не отстранилась.

— Я поняла, — сказала она странным тоном. Не виноватым, но… раздумчивым. — Я просто… должна же была проверить. И я очень хочу на фронт. Я буду контролировать, я могу.

— А то, что на фронте будут командиры, ты понимаешь? — спросила я.

— Фарфоровые, — кивнула Долика. — Так я и не против.

Тогда я и приняла решение окончательно.

В зеркало в холле госпиталя, в то самое, куда полюбила смотреться Долика, я позвала адмирала… ладно-ладно, своего друга Олгрена.

Он быстро пришёл. Мне показалось, что он обрадовался. Соскучился по мне, что ли… удивительно. Но в любом случае улыбался он во все клыки:

— Драгоценнейшая леди-рыцарь, как долго я не имел удовольствия и счастья лицезреть! А как же обсуждать слухи, сплетни и сведения о происходящем в Сумерках?

— Сплетни? — я сильно удивилась. — Ты что, Олгрен? Ты ли это?

— Ну, — ухмыльнулся он, — я просто не знаю, как это назвать. У меня есть ворох новостей для тебя — и ни малейшей возможности оторвать вас от дел, дорогая. Я же вижу, каким жутким светом сияет в последнее время это, несомненно, богоугодное заведение. Я не суюсь вам под руку и помалкиваю. Тут ни я, ни кто-то из моей свиты точно не сможем помочь.

— А, вот как, — до меня дошло. — Ты знаешь про Долику?

— Все знают про Долику, — ухмыльнулся Олгрен ещё шире. — Но это мы пока оставим: есть более насущные вопросы. К примеру, наша связь. Через зеркала связываться опасно, телеграф есть не везде. Те, кто хочет подать или получить весточку, в отчаянии, леди-рыцарь. Они опасаются. Боятся, что посвящённые Эрнста смогут перехватить эту весточку и шепнуть кому-нибудь по другую сторону Межи. И я дожидался момента, когда вы не будете так нестерпимо заняты, чтобы предложить вам услуги почтальона, дорогая.

— Придётся невероятно кстати, — сказала я. — Спасибо. Ты чудесный.

— И я вас люблю, милая леди, — сказал Олгрен и двинул бровью, этак якобы многозначительно. — Но с чего же мы начнём? С того, что я должен доставить от вас, или с того, что у меня припасено для вас?

Я задумалась. Я знала, что именно и кому нужно доставить, но… вдруг есть какие-то важные новости, которые смогут всё изменить?

— Сначала ты, — сказала я.

— Дивно, — Олгрен бросил треуголку на пол у конторки, за которой обычно читал братец Фрейн. Милейший был жест, будто шляпа вовсе и не видимость. — Начнём с того, что наш с вами побратим в Сумерках, маленький Ричард, просит разрешения заходить к вам запросто. Он слишком юн, чтобы намекнуть лично, и слишком серьёзно к вам относится, чтобы приходить без зова.

— Конечно, пусть приходит. А как он? — спросила я. — Тяжело ему?

— Для начала ему очень повезло с жильём, — сказал Олгрен. — Люди Райнора приняли его гроб и поставили на первое время в блиндаж. Потом начался обстрел из тяжёлых орудий, блиндаж засыпало — и у Райнора хватило сообразительности его не раскапывать. Конечно, блиндаж — это не фамильный замок, не родовой склеп и даже не затонувший корабль, но все мы помним, из какой среды наш юный друг вышел. Он сказал, что устроился очень удобно, и я склонен поверить…

— А эти… — я щёлкнула пальцами в досаде, забыла имена, — ну… Гелира и парень…

— Лангр, — подсказал Олгрен. — Верны присяге. Хорошая была присяга. Кроме них, у Ричарда уже трое личных посвящённых, связанных Линией Крови. По моему ощущению, это будет совершенно чистый клан… но вот что я хотел сказать о Ричарде. Ричард развоплотил жруна.

— Как это? — удивилась я. — Что значит — развоплотил? Как мы — плавуна? Это вообще возможно?

— Мы думали, что нет, — сказал Олгрен. — Но вот Ричарду удалось. Я склонен думать, что он впрямь благой. Вы не поверите, леди-рыцарь: он его просто порвал. На души. Те, кто это видел, говорили, что зрелище незабываемое, фантастическое и феноменальное. Понимаете, Карла: пришёл мальчик и стал отпускать мёртвых. Как подобает.