Башни Латераны 2 (СИ) - Хонихоев Виталий

И тут молодой мужчина — высокий, с бородой — повернулся к отцу и сказал громко:

— Эй, шкен. Отойди. Нам вода нужна.

Отец замер, не поднимая головы.

— Я быстро, — сказал он тихо. — Только набрать. У меня дочка.

— Сказал — отойди, — повторил мужчина, и в голосе его прозвучало что-то жёсткое, холодное.

Тави увидела, как отец медленно выпрямился, как опустил ведро. Как отступил на шаг. Молча.

Молодой мужчина усмехнулся, подошёл к колодцу, зачерпнул воды. Его жена смотрела в сторону, будто ничего не происходило.

Отец вернулся к Тави с пустой флягой.

— Папа…

— Тихо, — оборвал он. — Идём дальше.

Они пошли. Тави обернулась — молодой мужчина смотрел им вслед, усмехаясь. Вот тогда Тави поняла: город их не спасёт. Город их не примет. Они — чужие. Всегда были чужими, даже когда приезжали в Вардосу за покупками, с кошелем полным денег, когда за спиной было крепкое хозяйство, была мельница, амбар полный зерна и муки, погреб с продуктами и вином. А уж сейчас, когда в кошеле было всего несколько золотых и пару десятков серебряных монет — и подавно.

К вечеру четвёртого дня они добрались до городских ворот.

Вардоса. Город-крепость. Ворота востока.

Тави стояла перед каменными стенами, как будто увидела их в первый раз. Раньше она не придавала значения, ну стены и стены. Высокие. Прочные. Но не более. Обычный камень. Теперь же она видела зачем люди построили такие стены и башни. Прочные и высокие. Это была защита, граница между жизнью и смертью.

Перед воротами стояла очередь. Длинная, медленная, полная таких же беженцев.

Отец взял её за руку.

— Держись рядом, — сказал он. — Не отходи.

Они встали в очередь. Ждали. Час. Два. Солнце садилось, воздух холодел. Тави дрожала — не от холода, а от напряжения.

Наконец их очередь подошла. Стражник у ворот — грузный мужчина с усами и потрёпанным плащом — окинул их равнодушным взглядом.

— Откуда?

— Деревня Малин, — ответил отец. — Мельник.

— Документы?

Отец протянул бумагу — какую-то старую грамоту, подтверждающую его право на мельницу. Стражник даже не посмотрел.

— Пошлина, — сказал он. — Пять серебряных. За двоих.

Отец достал кошелёк, отсчитал монеты. Стражник забрал их, сунул в карман.

— Проходите.

Они шагнули вперёд — но тут стражник поднял руку.

— Стойте.

Отец замер.

— Что-то не так? — тихо спросил он.

Стражник прищурился, глядя на медные кольца на запястьях Тави.

— Шкены, значит?

Отец не ответил.

— Для шкенов, — медленно сказал стражник, — пошлина больше. Десять серебряных.

— Но вы же сказали…

— Я сказал — для людей пять. Для шкенов — десять.

Тави сжала кулаки. Отец молчал. Потом медленно достал ещё пять монет и протянул стражнику.

Тот усмехнулся, забрал деньги.

— Проходите, — сказал он. — И не высовывайтесь. Город не любит таких, как вы.

Они прошли.

Тави шла, стиснув зубы, чувствуя, как внутри закипает что-то горячее, злое. Но она молчала. Потому что отец молчал. Потому что они — чужие.

В первую же ночь кто-то украл у них кошелёк. Тави не видела, кто именно. Отец заснул, прислонившись к стене какого-то склада, где их пустили переночевать вместе с другими беженцами. Она сидела рядом, прижавшись к его плечу, и тоже задремала. А когда проснулась на рассвете — кошелька не было. Отец обыскал все карманы, заглянул под мешок, под одеяло. Ничего.

— Украли, — сказал он тихо, глядя в пустые ладони. — Всё украли.

Тави смотрела на его лицо — серое, осунувшееся — и не могла вымолвить ни слова. Несколько золотых. Пара десятков серебряных монет. Всё, что у них было. Всё, что осталось от прежней жизни.

Украли за одну ночь.

— Может быть… может быть, мы найдём работу? — тихо предложила она. — Ты же мельник. Ты умеешь…

— Мельников здесь хватает, — оборвал отец. — А шкенов никто не наймёт.

Он встал, подхватил мешок, кивнул ей:

— Идём. Поищем угол потеплее.

Они искали весь день. Обошли десятки дворов, постучались в дюжину дверей. Везде — одно и то же: «Мест нет». Или «Платите наперёд». Или просто захлопнутая дверь перед носом.

К вечеру Тави поняла: тёплого угла у них не будет.

Они устроились под навесом старого амбара у городских стен. Рядом ютились другие беженцы — женщина с тремя детьми, старик, пара молодых парней. Все молчали. Все смотрели в никуда.

Отец расстелил одеяло, сел, прислонившись спиной к стене. Лицо его было бледным, губы — синеватыми. Тави заметила, как он кашлянул, прикрыв рот ладонью, и отвернулся, будто стыдясь.

— Папа, — тихо позвала она. — Ты простыл?

— Ничего, — буркнул он. — Пройдёт.

Но она видела: не пройдёт.

На следующий день отец пытался искать работу. Обошёл несколько лавок, пару мастерских. Везде — отказ. К вечеру вернулся, еле держась на ногах. Кашель стал сильнее.

Тави продала одно из своих серебряных колец, купила у уличного торговца краюху хлеба и кружку горячего бульона. Отдала половину отцу.

— Ешь, — сказала она.

Он отломил кусок хлеба, откусил, но почти сразу закашлялся. Хлеб выпал из рук.

— Папа!

— Ничего, — прохрипел он, вытирая губы. — Просто горло болит.

Тави подняла хлеб, стряхнула пыль, сунула ему обратно в руки. Он не стал есть. Просто держал краюху, глядя в пустоту.

Той ночью он бредил. Шептал что-то на ашкенском языке. Тави не понимала слов, но слышала интонацию — молитву. Она прижалась к нему, укрыла его одеялом, как могла. Но холод пробирался сквозь ткань, сквозь доски навеса, сквозь всё.

Деньги кончились на третий день.

Тави пошла искать работу. Обошла лавки, мастерские, постоялые дворы. Везде — одно и то же: «Не нужна». Или «Шкенов не берём».

К вечеру она вернулась с пустыми руками. Отец лежал под навесом, укрытый одеялом, и не открывал глаз. Кашель стал глуше, тяжелее.

Тави села рядом, положила руку на его лоб. Горячий.

— Папа, — прошептала она. — Тебе нужен лекарь. Нужны лекарства.

Он не ответил. Только сжал её руку — слабо, почти неощутимо.

Тави смотрела на него и чувствовала, как внутри нарастает что-то холодное, тяжёлое. Страх.

Он умирает. Если она не найдёт деньги — он умрёт. Именно тогда Господь Архангел послал ей второй знак.

На четвёртый день она услышала разговор.

Две женщины стояли у колодца, набирая воду. Одна — молодая, в потрёпанном платье, с усталым лицом. Вторая — постарше, с жёстким взглядом.

— Слышала, в казармах ищут девок, — говорила молодая. — Стирать, убирать. Платят медяками, но хоть что-то.

Старшая усмехнулась:

— Ага. Только порядочная девушка туда не пойдёт. Наёмники там… сам знаешь какие. Те, кто крутится рядом с ними, те просто девки продажные, кто потом такую замуж возьмет?

— Но если деньги нужны…

— Если деньги нужны — иди в бордель. Там хоть честно. А в казармах — грязная работа, унижения, и ещё скажут, что ты…

Тави отошла, не дослушав.

Казармы. Наёмники. Грязная работа. Она сжала кулаки, чувствуя, как медные кольца на запястьях врезаются в кожу. Порядочная девушка туда не пойдёт. Но что значит «порядочная», когда отец умирает? Что значит «честь», когда нету денег купить краюху хлеба?

Тави вернулась под навес, посмотрела на отца. Он лежал, укрытый одеялом, и кашлял — глухо, надрывно, будто что-то рвалось внутри.

Она опустилась на колени рядом, взяла его руку.

— Папа, — прошептала она. — Я найду деньги. Обещаю.

Он не ответил. Только сжал её пальцы — едва ощутимо.

Тави выпрямилась, вытерла глаза и пошла к казармам.

Капитан роты наёмников «Железные Волки», грузный, массивный мужчина с бородой и шрамом через половину лица — окинул её равнодушным взглядом.

— Убирать? — переспросил он. — Полы мыть, бельё стирать?

— Да, — твёрдо ответила Тави, хотя внутри всё сжалось.