Башни Латераны 2 (СИ) - Хонихоев Виталий

— Три медяка в день, — сказал он. — Еду не даём, только работу. Согласна?

Три медяка. Почти ничего. Но лучше, чем ничего.

— Согласна, — сказала она.

Капитан кивнул.

— Начинаешь завтра. С рассвета. А то совсем засрались, уроды…

Тави кивнула и ушла.

Первый день она мыла полы в казармах. Вода была ледяной, руки покраснели, потрескались. Наёмники проходили мимо, не обращая на неё внимания. Кто-то бросил грязную рубаху ей под ноги:

— Постираешь, шкеночка?

Она подняла рубаху молча, унесла к корыту.

Во второй день один из наёмников — молодой, с кривой усмешкой — остановился рядом, пока она скребла пол.

— Эй, красотка, — сказал он. — Ты новенькая?

Тави не подняла глаз.

— Я работаю, — сказала она тихо.

— Вижу, — усмехнулся он. — А после работы? Не хочешь подзаработать? Я плачу хорошо. Тави сжала тряпку, чувствуя, как внутри закипает злость. Но она промолчала. Просто встала, взяла ведро и ушла.

За спиной раздался смех.

К концу недели она привыкла. Привыкла к холодной воде, к грубым шуткам, к взглядам, которые скользили по её телу. Привыкла к тому, что её называли «шкеночкой», «красоткой», «девкой из прачечной».

Она молчала, работала, брала свои три медяка и уходила.

Но денег всё равно не хватало.

Три медяка в день — это краюха хлеба и кружка бульона. Этого едва хватало, чтобы не умереть с голоду. Но на лекарства, на тёплую комнату, на лекаря — не хватало.

Тави видела, как отец слабеет. Как кашель становится глуше, дыхание — тяжелее. Как он перестаёт вставать, просто лежит под одеялом, глядя в никуда.

И она понимала: времени мало.

Город жил своей жизнью. Слухи ползли по улицам, как крысы — говорили, что армия Арнульфа подошла к стенам. Что начнётся осада. Что нужно готовиться к долгой зиме.

Цены на продукты взлетели. Хлеб, который раньше стоил медяк, теперь стоил три. Мясо — недоступная роскошь. Дрова — на вес золота.

Тави стояла у прилавка на рынке, держа в руке три медяка, и смотрела на краюху хлеба размером с кулак.

— Три медяка, — сказал торговец равнодушно.

— Но… — Тави сжала монеты. — Неделю назад это стоило один медяк.

— Неделю назад не было осады, — ответил торговец. — Берёшь или нет?

Тави взяла хлеб и ушла.

Вечером она сидела под навесом, держа в руках краюху. Отец лежал рядом, укрытый одеялом, и кашлял. Тави разломила хлеб пополам, протянула ему.

— Ешь, папа.

Он покачал головой.

— Ты ешь, — прохрипел он. — Тебе нужны силы.

— Тебе тоже.

Он не взял хлеб. Просто закрыл глаза.

Тави смотрела на него и чувствовала, как внутри что-то ломается. Он умирает. Она видит, как он умирает, и ничего не может сделать.

Три медяка в день. Краюха хлеба размером с кулак. Холодный навес. Кашель, который не проходит.

Это не жизнь. Это медленная смерть.

Тави положила хлеб рядом с отцом, встала и вышла из-под навеса.

Город шумел вокруг — голоса, смех, крики торговцев. Где-то вдали бил колокол. Холодный ветер трепал её волосы, пробирался под одежду. Она стояла посреди улицы, сжимая кулаки, и чувствовала, как внутри нарастает что-то тёмное, отчаянное.

Тогда Господь Архангел послал ей третий знак. Или вернее — испытание.

Чахотка, сказал лекарь. Нужен жирный бульон, сало, тёплое молоко, зелье яснотки. Но где взять деньги? Три медяка в день — это краюха хлеба размером с кулак. Не больше. А отец умирает. В тот вечер, когда Тави возвращалась из казарм, к ней подошла женщина. Молодая, с гладкими ладонями и прямой спиной. Одета просто, но не из простых — это было видно по рукам без мозолей, по аккуратным ногтям, по тому, как она говорила: сразу к делу, без лишних слов.

— Тебе деньги нужны? — спросила женщина, и в руке её взблеснул золотой.

Тави замерла. Золотой. Сотня серебряных монет.

Жизнь отца.

— Нужно достать волосы Безымянной Дейны, — сказала женщина спокойно. — Или расчёску. Я ей амулет на защиту от тёмных чар хочу сделать. У Арнульфа, слышала, архимаги есть. Она нас защищает — нужно, чтобы и мы её защитили. Достанешь — заплачу золотой.

Тави знала, что это неправильно. Амулеты так не делают. Волосы — это чернокнижие, запретная магия. Но в голове билась только одна мысль:

Золотой. Сало. Лекарства. Тёплая комната. Отец выживет.

— Да, — прошептала она. — Сделаю.

Узнать, где живёт Безымянная, оказалось легко. Вечером Тави постучала в дверь её дома, предложила убраться за десять медяков и половину буханки. Оруженосец впустил её. Дом был чист, суров, пах свежей стиркой и травами. Всё по месту, ни одной лишней вещи.

Тави работала медленно, изучая, где что лежит. Наверху что-то шуршало — Безымянная отдыхала. И вот — в плетёной корзинке у окна — она увидела её. Простая деревянная расчёска. Чуть треснувшая, с редкими зубцами, на двух из которых запутались тонкие рыжие волоски.

Тави огляделась. Оруженосец Безымянной Дейны был наверху. Слышно было, как он что-то двигает, разговаривает с Безымянной.

Сейчас или никогда.

Она вытащила расчёску, спрятала за пазуху. Сердце билось так отчаянно, что она боялась — он услышит. Потом продолжила работать, будто ничего не произошло. Когда вышла на улицу, расчёска жгла кожу сквозь ткань, как угли. Обмен прошёл быстро. Женщина протянула золотой, забрала расчёску, исчезла в переулке.

Тави стояла посреди улицы с монетой в руке — тяжёлой, холодной, как проклятье.

Еда. Лекарство. Крыша над головой.

Наверное, она должна была чувствовать себя счастливой. Но почему-то она подумала, что уж лучше бы она взяла серебряные монеты того желтозубого наемника, что предлагал ей «задрать юбку по-быстрому».

Потом она бежала через город, сжимая золотой в кулаке так крепко, что металл врезался в ладонь, выгоняя из головы мысли о плохом. В конце концов может этой странной дейне и правда нужны были волосы Безымянной для оберега. Ну или… или для заговора на любовь? Ничего страшного не произойдёт. Зато у нее наконец есть деньги. А это — еда. Нормальная еда, а не черствая краюха за три медных монеты. Лекарства. Тёплая комната. Лекарь.

Отец выживет.

Она повторяла это про себя снова и снова, будто заклинание. Отец выживет. Всё будет хорошо. Господь Архангел простит. Первым делом — аптека. Зелье яснотки, корень серой руты, масло камфорное, настой коровяка. Пять серебряных. Потом — рынок. Сало, куриные кости для бульона, молоко, белый хлеб. Ещё двадцать серебряных. Потом — постоялый двор. Комната с очагом, тёплая, с дровами и одеялами. Двадцать серебряных за неделю.

Всё для отца. Всё, чтобы он выжил.

Она сделала всё, что могла.

Перевезла отца в комнату. Уложила на кровать, укрыла одеялом. Разожгла огонь. Сварила бульон — горячий, жирный, пахнущий домом. Поила зельем три раза в день, как велел лекарь. Втирала масло в грудь на ночь. Кормила белым хлебом, давала молоко.

Отец пил, ел, благодарил её тихим голосом:

— Ты хорошая девочка, Тави. Моя умница…

И она верила. Верила, что всё будет хорошо. Что золотой спасёт его. Что Господь Архангел примет её жертву. Но к вечеру кашель стал сильнее. Лихорадка поднялась. Отец бредил, шептал молитвы на ашкенском.

А на рассвете — умер.

Тихо. Без криков, без судорог. Просто выдохнул — и больше не вдохнул.

Тави сидела рядом, держа его холодную руку, и не могла пошевелиться.

Он умер.

Несмотря на золотой.

Несмотря на всё.

Она похоронила его на общем кладбище для бедняков. Могила без креста, без камня. Только холмик земли. Священник прочитал короткую молитву. Тави повторила её на ашкенском.

Когда могилу засыпали, она бросила горсть земли и прошептала:

— Прости меня, папа. Я была никудышной дочерью. Я ни на что ни годна.

С того самого дня она перестала есть, заперлась в снятой комнате и молилась, молилась день и ночь. Молилась о том, чтобы Господь Архангел принял душу отца на небесах, раз уж она не сумела уберечь его на земле. Она не выходила в город, она не разговаривала ни с кем и потому весть о том что осада снята, о том, что Вардоса — устояла, а герцог Освальд пришел на помощь со своими войсками — не сразу дошла до нее. Просто в один день город как с ума сошел — пьяные крики, песни, радостный хохот… тогда она и узнала, что осада снята. Ей было уже все равно. Отца не было… какой был во всем этом смысл?