Караси и щуки. Юмористические рассказы - Лейкин Николай Александрович

– Князь Вадим Теркаев-Заволжский! – слышится голос у стола.

– В сорочке и в носках можно? – спрашивает молодой человек.

– Правило, чтоб все снимать, – отвечает доктор. – Потрудитесь стать под мерку.

Молодой человек медленно начинает снимать с себя носки, сорочку. Парень начинает ему помогать.

– Оставь, оставь… Я сам… – говорит молодой человек.

– Ну, чего дрожишь! Хватил бы горького до слез давеча, так и не дрожал бы теперь. Или там, по-вашему, по-господскому, коньяку с букибротом… Бармале тре жале и вышло бы… Простудиться, ваше благородие, они боятся босиком-то… Народ непривычный… – обращается парень к доктору. – А мы вот. Хоть сейчас танцы всякие с дамочкой… – подпрыгнул он.

– Не дурачьтесь… здесь присутствие. После можете все это сделать.

– Теперь ау! Теперь мы с горести на семь ден запьем. Дяденька Панкрат! Береги гармонию!

Молодой человек стоял уже у мерки. Хотя он был весь раздет, но золотое пенсне красовалось у него на носу. Это вызвало улыбку у стола и смех в публике.

– Барин-то все снял, а намордник на носу оставил, – слышится в толпе.

– Без этого нельзя. Господская присяга… Ничего не поделаешь.

Опять звук опускаемой перекладины. Воинский начальник подходит к мерке.

– Mon colonel… [1] – шепчет молодой человек.

– Говорите по-русски.

– Четыре с половиной, – возглашает доктор. – Приблизьтесь к столу… Поднимите руки.

Начинается измерение груди, освидетельствование всех частей тела.

У стола вызывают следующую пару.

– Номер триста пятидесятый! Митрофан Загвоздкин! И номер…

Отклика нет. В толпе суетня. Кого-то будят. Слышно:

– Да проснись, братец, тебя вызывают.

– Сильно урезал муху. Не добудиться, пожалуй, – возражает кто-то.

– Митрофан Загвоздкин! – повторяется вызов.

– Здесь он, здесь… Сейчас… – откликается кто-то и спрашивает: – Дойдешь ли? Смотри, не упади у мерки-то.

Перед рекрутчиной

Вечер. Светит лампа. Пыхтит самовар. Около чайного стола собралась вся женская половина купеческого семейства. Тут и мать, и две взрослые дочери, и тетка, и даже кухарка, стоящая в дверях и придерживающая правой рукой скулу. Есть и гостья – старушка-богаделенка. На лицах у всех уныние, хотя все стараются утешить друг друга.

Мать налила из чашки чай на блюдечко, всхлебнула с него, остановилась и заморгала слезящимися глазами.

– Опять? Да полноте вам, маменька! – воскликнули в один голос дочери. – Словно по покойнике… Хоть и жребий вынет, так ведь не умрет, а жив останется.

– Конечно же, нечего тут плакать, – прибавила тетка. – Еще, в сущности, и конь не валялся – либо вынет жребий, либо нет, а она уж воет!

– Да ведь уж всего только одна неделька до жребия-то осталась, так как же мне не плакать, душечки вы мои! Ведь он мне сын, – отвечает мать и прибавляет: – Он вынет жребий, он наверное вынет, недаром же я его все во сне вижу во всем вооружении. Вчера с саблей видела, сегодня с пушкой. Гонялся будто бы за кухаркой Матреной и хотел ей голову отрубить.

– А вы принимайте все это наоборот, Пелагея Дмитриевна, – утешала хозяйку гостья. – В нощных сновидениях это уж завсегда так считается: видели во сне во всяком вооружении – значит, наяву ему не быть в вооружении. Вчера я себя собакой видела во сне. Стою будто бы я за воротами и лаю. Да ведь как лаяла-то! Однако ведь собакой мне не быть наяву, и я очень чудесно понимаю, что собака письмо обозначает и мне непременно либо сегодня, либо завтра от кого-нибудь письмо получить. Также и вооружение что-нибудь другое обозначает.

– Счастлив он на все жребии-то да на лотереи. Как пить даст, вынет жребий.

– А ежели счастлив, то вынет счастливый номер, а не несчастный.

– Сердце мое чует, что быть ему в солдатах.

– Пророчь, пророчь! Мать, а сама пророчит! – вскинулась на мать тетка. – Другая бы нарочно наоборот говорила, а ты только и звонишь: чует мое сердце да чует…

– От слов, сестрица, уж ничего не сделается.

– Врешь. В какое время слово скажешь. Скажешь не в час и напророчишь.

– А и то сказать, – вмешивается в разговор старшая дочь. – Ну, вынет он солдатский жребий… Важное кушанье! Нынче ведь не бог весть сколько служить.

– Все-таки три года, Дашенька, – отвечает мать. – Три года… Ведь это не шутка. А он такой тщедушный да нежный, из себя тоненький да чувствительный.

– Ну, за малый рост в гусары возьмут, значит, еще лучше. Тут все-таки мундир.

– За малый рост, Даша, в егеря берут, а не в гусары, – поправляет старшую сестру младшая сестра.

– А я тебе говорю, что в гусары. Мне Иван Семеныч сказывал.

– А мне Петр Гаврилыч говорил, что за малый рост в егеря. Кому лучше знать: Петр Гаврилыч сам офицер, а Иван Семеныч – банковский чиновник.

– Хоть Иван Семеныч и банковский чиновник, но все-таки он сам за малый рост в гусарах служил, а твой Петр Гаврилыч и офицер-то не настоящий, а при телеграфе служит. Телеграфист он, а не офицер.

– Все равно, в военной форме ходит.

– Пожалуйста, оставь. Эта форма вовсе не военная, у них даже шпаги нет.

– Ан врешь. Шпага у них есть, но только по большим праздникам им полагается.

– Да полноте, бросьте спорить. Ну чего вам? – останавливает мать.

– Да ведь обидно, маменька, коли вдруг она Петра Гаврилыча за офицера считает. После этого и кондуктор с железной дороги – офицер.

– Кондуктор – не офицер, а начальник станции, что в красной шапке, – офицер, – продолжали спорить дочери.

– Молчите, говорят вам. И так уж тошно, а вы спор затеяли! – крикнула мать.

Дочери умолкли. Мать начала всхлипывать.

– Пусть ее проплачется. Проплачется, так иногда потом легче бывает, – сказала гостья-старушка. – Ты вот что… Ты ладанку ему на шею надень с образком Ивана-воина. Выменяй образок Ивана-воина и зашей его в ладанку.

– Конечно, Пелагея Дмитриевна, мое дело прислужающее, и я тут совсем сторона, а только взять бы вам его, да и сводить к этой самой заговорщице на Петер-бугскую сторону, – начала кухарка. – В Бармалеевой улице, говорят, она где-то живет и очень многим от солдатчины помогала. Наговорную ниточку она дает и велит эту самую ниточку на левую ногу, на правый мизинец незаметным образом привязывать.

– То есть как это на левую ногу, на правый мизинец? Да на левой ноге и правого-то мизинца нет, – усмехнулась старшая дочь.

– Не знаю, барышня, может быть, я что-нибудь и перепутала, а только многим эта самая гадалка помогала. Кто не бывал у ней – все от солдатчины ослобонились. И так случалось, что ежели кто теперича и вынет жребий, а поведут его к доктору на освидетельствование, смотришь – у него какой-нибудь жилы не окажется. Ну и забракуют. Когда я на постоялом дворе у извозчиков в матках жила, так тоже вот к этой самой заговорщице хозяйского сына возили. И возили-то его к ней пьяного, такого пьяного, что даже нечистые ему и змеи всякие казались, а вот помогло же. Жребий он вынул, но все доктора нашли, что будто бы у него поясница не на месте. Ну, и не попал в солдаты. А поясница у него как есть поясница, самая настоящая. Надо так полагать, что заговорщица этим самым докторам глаза отвела.

– Ну, узнай, где эта самая заговорщица живет, – согласилась мать.

– Всенепременно узнаю. Отчего не попытаться свозить? Попытка – не пытка, спрос – не беда. Ведь и всего ей три рубля да по фунту кофию с цикорием про-жертвовать. А то есть монах один, где-то при какой-то часовне живет. Так этот бумажки с писаными молитвами есть дает и тоже очень пользительно от солдатчины помогает. Я вот у рыбаков на садке жила, так там один паренек глотал эти записки перед жребием.

– Ну и что же, помогло? – спросила мать.

– И в жребий не помогло, и у докторов не помогло, так что даже совсем уже взяли его в солдаты, и прослужил он с неделю, а потом вдруг нашли какую-то препону и выпустили. В бумагах, говорят, какая-то перепутанность явилась.