Караси и щуки. Юмористические рассказы - Лейкин Николай Александрович

– Узнай и про монаха.

– Сходить на садок, так живо узнаю. Помню я этого монаха, приходил он к нам. Такой весь волосатый, что даже и под глазами, и на лбу, и из ушей у него волосы растут.

В это время в комнату вошел молодой человек в серой пиджачной паре, сел в отдалении на стул и начал затягиваться папироской.

– Что ж ты, дурашка, с матерью-то не поздоровкаешься? – начала мать. – Пришел из лавки и сидишь как чужой. Мать о тебе целые дни горюет, а ты…

– Некогда мне с матерями здороваться, коли у меня меланхолия чувств, – отвечал молодой человек. – Родить в купеческом звании сына сумели, а купить ему рекрутскую квитанцию не могли, ну так теперь и здоровайтесь сами с собой.

– Да нешто это я, дурашка? Отец тогда трех тысяч пожалел.

– Теребили бы настоящим манером папеньку, так, небось, не пожалел бы он.

– Ну, подойди ко мне, поцелуй меня.

– Нет, уж я теперь взаместо родительницы только с бутылкой коньяку целуюсь.

– И не стыдно это тебе? Другой бы перед жребием молебны служил, а он…

– Потрудитесь послать за бутылкой коньяку к чаю взамен оных наставлений.

– Пей хоть с красным вином, дурашка. Коньяк-то ведь крепок очень…

– Солдату крепкие напитки и подобает пить.

Мать залилась слезами. Сын строго взглянул на нее и заморгал глазами.

– Ежели вы эти бахчисарайские фонтаны слез не оставите, то я сейчас в трактир уйду, – сказал он.

– Не буду, не буду, голубчик, посиди только с нами, – заговорила мать.

– Ну, то-то.

Два гробовщика

В трактире средней руки за разными столами сидят два гробовщика и переругиваются между собою. Один в пиджаке, в высоких сапогах, с клинистой бородкой и пьет пиво; другой в сюртуке, в брюках навыпуск, с бриллиантовым перстнем на указательном пальце, с подстриженной рыжеватой бородой и зудит чай с блюдечка, поставленного на пятерню пальцев.

– Какой ты гробовщик! Ты только конфузную мораль на гробовщицкое рукомесло пущаешь, – говорит пиджак.

– Ты хорош! Ты не пущаешь! – откликается сюртук. – Я по крайности из прирожденных столяров, а ты в гробовщики-то из басонщиков сбежал. Прогорел на басоне – давай гробы делать.

– Ну, так что же из этого? Басонное рукомесло так же к гробовому делу подходит, как и столярное. Сколько обивки на гробах-то! Дерево-то всякий сделает. А ты попробуй его обить, чтоб гроб-то вышел игрушечка, а не гроб.

– Дура с пошехонской печи! Так это дело не басонщика, а обойщика.

– Однако я хоть и басонщик, а в лучшем виде канканерцию делаю с первыми гробовщиками. Я басонщик, а до конфуза не доходил, чтоб гроб не потрафить, и завсегда мне все благодарны. А ты и прирожденный столяр, да ведь окоротил же гроб генеральше Сусликовой.

– Когда это было? – спрашивает сюртук.

– То-то: «когда это было»… Знаем… И даже не только что слыхали, а даже видали. Принес гроб, а генеральша в него не лезет. Сама влезла, а ноги торчат. Ах ты, горе-гробовщик!

– Вольно же ей было так вытянуться. Мы мерку снимали основательно и в самый раз.

– А ты, коли настоящий гробовщик, ты мерку с покойника в самый раз не снимай, а припусти ему вершок или два на вытяжку. Коли ты гробовщик, то это должен знать.

– Мы и знаем. Да что ж поделаешь, ежели приказчик сфальшивил!

– Приказчик! За приказчика хозяин в ответе. Зачем такого приказчика к заказу подпущаешь? Ты приказчика-то откуда взял! Из прогорелых портерщиков. Пошел человек с голодухи служить за два гроша и из-за хлебов, ты его и взял. А ты возьми настоящего приказчика с орлиным оком, так он ни тебя, ни покойника не сконфузит.

– Ему в настоящей пропорции за этот конфуз по шапке и попало. Взял и согнал.

– Попало приказчику, а следовало, чтобы хозяину по шапке-то малая толика перепала.

– Это за что же?

– Не срами гробовое мастерство.

– Мы и не срамили. Принесли гроб, не годится, сейчас его назад, и через четыре часа новый готов был.

– Через четыре часа! Ты ведь из слезопролития и скорби водевиль сделал. Сам поп назвал тебя подлецом и артистом. Ах ты, артист!

– Вовсе и не меня он назвал артистом, а приказчика. Да и что такое артист? Артистам-то в театре букеты подносят, портреты их в газетах печатают.

– Погоди, и твой портрет пропечатают. А внизу подпись: вот, мол, артист и гробовщик Разкуриков, который в Бозе помершей генеральше гроб окоротил.

– Купишь писателя, чтоб канканерцию мою супротив тебя подорвать, так и десять моих портретов в превратном виде пропечатаю. Ты на это мастер.

– Не такая ты птица, чтоб из-за канканерции супротив тебя писателев подкупать.

– Однако приказчика же моего подкупил насчет укорочения генеральшина гроба. Ты думаешь, я не знаю, что это твоих рук дело? Очень чудесно знаю.

– Сделай, брат, одолжение… Мы этим делом не занимаемся. У нас начистоту…

– Знаем мы вашу чистоту-то! Отступного за генеральшу тебе от меня не перепало, прозевали вы, и без вас я на церемонию подрядился – вот ты каверзу и подвел.

– Во сне это тебе приснилось после перепою, что ли?

– Мы хмельным малодушеством не занимаемся, значит, у нас и перепою быть не может. А что ты моего приказчика в трактире пивом накачивал – это все видели. Демьян Захаров хоть сейчас из-за этого под присягу пойдет.

– А не мог я из-за компании с твоим приказчиком пива попить? – спросил пиджак.

– Тебе приказчик – не компания. Эдакий ты мастер крупный, что даже из обрезков досок себе дачу на Петергофской дороге выстроил, и вдруг будешь с моим приказчиком, из-за компании пиво пить. Шалишь!

– Из жалости пил. Вижу, что у тебя приказчик захудавши, жалованья два гроша получает, ну, думаю, дай его попоить пивком. За мои благодеяния мне сторицею воздается.

– Скажите, пожалуйста, какая чувствительность припала!

– У нас, брат, чувствительности хоть отбавляй. Мы ежели бы генеральшиным сродственникам скорбный плач и стенания коротким гробом испортили, так три ночи подряд из-за чувствительности не спали бы. У нас жалость есть. А у тебя нет.

– Ты на счетах, что ли, мою жалость-то поверял, что так свободно разговариваешь? Или, может быть, у тебя бирка для нашей жалости нарезана? – спросил сюртук.

– Можно все это без счетов и без бирки чувствовать. Ты из-за чего генеральшин гроб укоротил? На приказчика-то только слава, а сам ты этому делу причина. Тебе хотелось аршин бархату жене на шляпку с гроба-то выгадать – вот ты и укоротил.

– Что?! – воскликнул сюртук. – Ах ты, волчья снедь! Это, может быть, твоя жена в гробовых остатках щеголяет, а мы, слава те господи, можем и у французинки жене шляпку купить.

– Французинка и шила шляпку-то, только из гробового малинового бархата. С какой стати у твоей жены малинового бархата шляпка с белым пером? Где это видано, чтоб малиновые шляпки носили? Да и перо-то у тебя с балдахина снято.

– Нет, уж это вы, ах, оставьте! У вас жена с гробовой кистью на бурнусе нынешним летом щеголяла в Павловске. Это точно, а мы к таким делам не причины.

– А ты видел? – подбоченился пиджак.

– Само собой, видел. Кабы не видел, так не говорил бы. Гляжу – мишурная кисть густой позолоты на бурнусе. «Ну, – думаю, – опускал кого-нибудь из богатых покойников в могилу, незаметным манером кисть от гроба оторвал – и жене на бурнус». Знаем мы вас, углицких клеев!

– Да знаешь ли ты, дерево стоеросовое, что за эту кисть из магазина Петрова и Медведева пятнадцать рублев мне отдельно от бурнуса в счет поставили?

– Ничего не обозначает. Пятнадцать рублев поставили, а все-таки она сначала на гробе покрасовалась, а потом к твоей жене на бурнус попала. Принесли к тебе кисть на бурнусе, а ты ее на гроб, а потом опять на бурнус. Зачем покойника баловать? Опустить в могилу, что четыре кисти, что три – все единственно, также в земле сгниют. А из-за политической экономии отчего не погрешить?

– Мы на обухе рожь не молотим. Это вот ты так молотишь. Каких коней ты под траур ставишь? С какой живодерни?