Башни Латераны (СИ) - Хонихоев Виталий

Знахарь закатал рукава. Достал из сумки инструменты — пилу, острый нож, жгут. Всё это было старое, но чистое. Мильда, увидев приготовления, зажала рот руками, но все равно у нее вырвался короткий всхлип.

— Девочку уведите, — коротко бросил знахарь: — пациента на стол.

— Мильда, ступай к соседям, — сказала мать: — с Боней поиграешь.

— Не пойду! Папке больно!

— Ступай, кому сказала!

Лео обнял сестру, вывел из комнаты. Она плакала, цепляясь за него.

— Папке больно будет? Это ведь очень больно, да? Лео!

— Нет, он спит. Всё будет хорошо. Ступай.

Но сам он не был уверен. Вернувшись в комнату, помог знахарю перенести тяжелое тело на стол, который матушка освободила и накрыла чистой простыней. Знахарь затянул жгут ниже локтя, закрутил короткой деревяшкой, закрепил деревяшку. Мать держала отца за плечи. Её губы беззвучно шевелились — молилась.

— Держите крепче, — приказал знахарь: — он, конечно, спит, но все же.

Он поднял короткий нож и наклонился над рукой. Работал он быстро и уверенно. Сначала разрез кожи, потом мышц. Как будто и не человека лечил, а свинью разделывал. Потекла кровь, но не потоком, а едва-едва, ручейком, жгут держал. Пила взвизгнула, впиваясь в кость.

— Не буду по суставу резать, было бы легче, но тогда он даже только плечом шевелить будет, — поясняет знахарь, орудуя пилой: — лучше сохранить ему культю ниже локтя, потом протез сделать, все лучше дополнительную степень свободы сустава иметь, чем обрубок. Считай только кисть и половину предплечья удалим, остальное все останется. Гниль выше не пошла, но весь организм ослаб. Эх, нужно было раньше резать… глядишь одним пальцем и обошлись бы…

Лео отвернулся, борясь с тошнотой. Мать побелела, но не отпустила. Знахарь продолжал работать, споро и аккуратно, одновременно что-то говоря. Леон понял, он говорит не потому, что ему выговориться нужно, он отвлекает их с матушкой от того что на столе происходит.

— Готово. — культю руки знахарь обработал какой-то вонючей мазью, туго забинтовал. Отец даже под снотворным застонал.

— Один в день менять повязки. Мазь эту накладывать, — знахарь протянул матери горшочек. — Если начнёт кровь течь сильно — зовите. Но должно зажить. Гниль я убрал. Завтра я приду, осмотрю его еще раз. Если все хорошо, то… — он покачал головой и произнес несколько слов молитвы, призывая богов помочь больному.

Уже собирая инструменты, знахарь наклонился к матери, что-то тихо прошептал ей на ухо. Она кивнула, опустив голову. Лео сжал кулаки. Что бы там ни было — он не хочет знать. Не может знать. Наверняка он матушке какие-то рецепты сказал или как ухаживать за больным.

Прошла неделя. Отец медленно, но, верно, шёл на поправку. Горячка спала на третий день. На пятый он смог есть бульон. К концу недели уже сидел в кровати, пытаясь левой рукой держать ложку.

— Ничего, — говорил он с кривой усмешкой. — Видал я в Мельбурге плотника однорукого. Так он похлеще иных двуруких работал. Научусь. Главное, что вторая рука есть.

Мать снова начала шить. Мильда снова смеялась, играя с Ноксом. Дом ожил. Только в глазах матери появилась какая-то тень, которой раньше не было. Иногда Лео замечал, как она смотрит в пустоту, будто думает о чём-то тяжёлом, невысказанном.

С утра Лео снова уходил в таверну и ему даже как будто легче стало. Отец наконец поправляется, да с одной рукой, но даже улыбаться начал. Мильна с ним целыми днями книжки читает, наконец-то папка дома, говорит, не нарадуется. Матушка начала шить и даже два заказа взяла новых, помнят люди что жена Штиллов юбки и капоры с оборками лучше всех в квартале пошивает, вот и обратились. На столе у них не только каша теперь, но и мясо — через день! Лео перестал стыдиться и отнекиваться, когда толстяк Вильгельм молча всучивал ему сверток пергаментной бумаги в конце смены. В свертке обычно был кусок мяса, не самый плохой, свинина или говядина. Редко — дичь. Порой — кусок колбасы или сыра. Один раз вместе со свертком всучил бутылку вина, пусть не самого хорошего, но неплохого, монастырского. Буркнул — мол матушке своей передай.

Жизнь и в самом деле стала налаживаться, к работе в таверне он уже привык, дома все наконец стало нормальным, исчез тяжелый, гнетущий запах больного человека и чаще стал слышаться смех Мильны, которая целыми днями крутилась рядом с отцом, да и матушка наконец начала позволять себе улыбаться, глядя на них.

Так что и тот день сперва выдался обычным. Лео стоял за стойкой, протирая кружки и вполуха слушая разговоры посетителей. Два купца за угловым столом обсуждали последние новости.

— Слыхал? Дочка главы торговой гильдии кончилась!

— Да ну? Которая? Погоди… у нас же две торговые гильдии?

— Которая малая гильдия, для торговцев тканями и утварью! Ну этот, который Генрих Линденберг, торговец коврами!

— Быть не может! Я же его дочурку недавно на городском фестивале видел, такой красоткой выросла! Огненные волосы, глаза как у матери, да еще и магикус Второго Круга… это она?

— Да. Представляешь, она в реке утопилась!

Лео стоял за стойкой, протирая кружку. Услышав разговор — замер на месте, прислушиваясь. У него в груди что-то сжалось. Нет, подумал он, не может быть, они что-то перепутали.

— Говорят, понесла от молодого фон Ренкорта, а он жениться отказался. Мол, не пара она ему, безродная. Вот девица от позора и утопилась.

— Когда это случилось?

— Да вчера в реке нашли. Рихштраж сильно ругался, говорит, что теперь заводь заново освящать нужно, потому как дейна Алисия в заводи утопилась, а…

Грохот разбившейся кружки прервал разговор. Все обернулись на Лео. Он стоял, вцепившись в край стойки, лицо белое как мел.

— Ты чего, парень? — спросил один из купцов.

— Что… что вы сказали? Алисия? Какая Алисия?

— Дочка Генриха Торговца. Рыжая такая, красивая. В Академии еще училась.

Пол качнулся под ногами. В ушах зазвенело. Лео попятился, наткнулся на стену.

— Не может быть… Я же… Она же вчера… В среду…

Но сегодня был четверг. Вчера была среда. Вчера она должна была ждать его в библиотеке. А он не пришёл.

Мир рухнул.

Глава 7

Глава 7

Три дня прошли как в тумане. Лео двигался по таверне механически — наливал эль, носил тарелки, протирал столы. Клаус что-то говорил ему, Вильгельм ругался, Маришка пыталась расспросить, что случилось, но слова не доходили. Точно так же он вел себя и дома — просто сидел и смотрел в стенку пока его не окликнет матушка или отец. Внутри была пустота, холодная и бесконечная, как зимнее небо.

На третий день, когда солнце едва поднялось над крышами, он услышал, как два стражника за угловым столом обсуждают:

— Сегодня хоронят дочку Генриха Торговца. На старом кладбище, за городской стеной. — сказал тот, что повыше, подвинув к себе кружку с элем.

— Не на церковном?

— Какое там! Она ж самоубийца. Таким дорога в освященную землю заказана. Отец Георгий отказался отпевать, сказал, что душа её и так проклята, ничего не поделаешь. Говорят Генрих денег предлагал, да разве такое купишь?

Лео выронил кружку. Она покатилась по полу, звеня о каменные плиты, но он не стал поднимать. Снял фартук, бросил его на стойку и вышел, не оглядываясь. Вильгельм что-то кричал вслед, но Лео уже не слышал.

Дорога к старому кладбищу вела через северные ворота, мимо кожевенных мастерских, где воздух был пропитан едким запахом дублёных шкур. Утренний туман ещё не рассеялся, цеплялся за покосившиеся кресты и старые надгробия. На ржавой железной ограде кладбища сидел огромный ворон, чёрный и лоснящийся, с умными глазами-бусинками. Он каркнул один раз, хрипло и протяжно, будто приветствуя.

Старое кладбище располагалось на пригорке, открытое всем ветрам. Не освящённая земля — место для самоубийц, некрещёных младенцев, казнённых преступников и тех, кого Церковь отвергла. Надгробия здесь были простые — грубо отёсанные камни, многие покосились, треснули, заросли мхом и бурьяном. Между могилами вились тропинки, вытоптанные редкими посетителями. У дальней стены кладбища росла старая ива, её длинные ветви касались земли, словно плакальщица распустила волосы в скорби.