Башни Латераны (СИ) - Хонихоев Виталий

Людей собралось немного — человек двадцать, не больше. Они стояли небольшими группками, переговариваясь вполголоса. Их тёмные одежды выделялись на фоне побуревшей осенней травы. Генрих Линдберг стоял у края свежевырытой могилы — постаревший за эти дни на десять лет, с потухшими глазами, в простом чёрном кафтане без украшений. Его обычно аккуратно подстриженная борода была всклокочена, под глазами — тёмные круги. Рядом его жена, закутанная в чёрную шаль, беззвучно плакала, промокая глаза кружевным платочком. Её плечи мелко дрожали.

Гроб стоял на двух перекинутых через яму досках. Простой, из некрашеной сосны, сколоченный наспех. Доски были неровные, с заусенцами, кое-где проступала смола. На крышке — ни креста, ни украшений, только грубо вырезанные инициалы «А. Л.». Даже беднякам делали лучше. Но для самоубийц и это — милость. Многих просто заворачивали в холстину и опускали в землю.

Могильщики — двое крепких мужиков в засаленных куртках — стояли поодаль, опираясь на лопаты. Младший, рыжий парень лет двадцати, нервно теребил в руках шапку. Старший, с проваленными щеками и красным носом пьяницы, равнодушно жевал табак и время от времени сплёвывал коричневую слюну в траву.

У самой ограды примостились несколько нищих — пришли в надежде на поминальную милостыню. Одна старуха, горбатая и беззубая, перебирала чётки и что-то шептала — то ли молитву, то ли заговор от нечистой силы.

— Не пришёл даже, сволочь, — прошипел молодой человек в потрёпанном камзоле. Лео узнал его — младший сын кожевенника, друг семьи Линдбергов: Чертов фон Ренкорт! Обрюхатил девушку и бросил! А теперь небось на очередном турнире красуется!

— Тише ты, — одёрнула его пожилая женщина в выцветшем платье, поправляя сползающий с головы платок. — Мёртвым покой нужен, а не злые слова.

— Какой покой? — горько усмехнулся кожевенник, и его кулаки сжались так, что побелели костяшки. — Церковь говорит, самоубийцы в аду горят вечно. Не будет ей покоя.

Порыв ветра пронёсся по кладбищу, зашелестел сухими листьями у могил, взметнул полы плащей. Ворон на ограде встрепенулся, оглушительно каркнул, нарушая тишину обряда, расправил крылья, снова сложил и потоптался на месте.

Лео подошёл ближе. Заглянул в могилу — там, на дне, среди жёлтой глины, белых корней и камней, чернела яма. Глубокая, сырая, пахнущая землёй и тленом. На стенках кое-где виднелись следы от лопаты. В одном углу скопилась мутная вода.

— А ведь красавица была, — вздохнула одна из служанок, полная женщина с красными от слёз глазами. — Волосы как огонь, как осенние листья на солнце. И умница такая. В Академии училась, книжки читала, на трёх языках говорила. Всё впереди было… Замуж бы вышла, деток бы народила…

— Вот и дочиталась, — буркнул стражник, стоявший тут же, не то просто зевака, не то пришедший чтобы за порядком посмотреть. На его кольчуге тускло блестел герб города.

— От учёности одни беды. Девке замуж надо, детей рожать, а не по академиям шастать. Не женское это дело — магию изучать. — закончил он. Впрочем, говорил он не зло, а так, скорее для проформы.

Марта, стоявшая с двумя другими девушками из Академии, сжала кулаки, но промолчала. На её бледном лице застыли следы слёз.

Генрих Линдберг медленно опустился на колени у края могилы. Земля под ним была влажная, холодная — на его штанах сразу проступили тёмные пятна. Он достал из кармана что-то маленькое — Лео разглядел детскую куклу, потёртую, с оторванной рукой и выцветшим платьицем. Кукла была старая, явно хранившаяся много лет.

— Прости меня, доченька, — прошептал он, и голос его дрогнул. — Прости, что не уберёг. Думал, если в Академию отдам, если с благородными учиться будешь — счастливая станешь. А вышло…

Он разрыдался. Страшно, надрывно, как плачут мужчины, когда уже нет сил сдерживаться. Всё его тело сотрясалось от рыданий. Жена попыталась обнять его, но он оттолкнулся, уронил куклу в могилу. Она упала на крышку гроба с глухим стуком.

— Священника не будет, — произнёс городской могильщик, вытирая нос рукавом. — Велено без обрядов хоронить. Ни ладана, ни святой воды, ни молитв. Давайте закапывать, пока светло. А то к вечеру дождь обещали.

— Подождите! — Марта шагнула вперёд, и подол её платья зашелестел по сухой траве. — Можно… можно я хоть слово скажу? Мы же подруги были… с детства вместе…

Могильщик пожал плечами, сплюнул табачную жвачку: — Говори, коли есть что. Только недолго. Нам ещё яму для висельника рыть.

Марта встала у края могилы, сжимая в руках белый платок с вышитыми инициалами — подарок Алисии на прошлое Рождество.

— Алисия была… она была светом. Настоящим светом в этом мире. Она никогда никого не обижала, всем помогала. Помню, как она целыми ночами сидела со мной, объясняла теорию потоков, когда я ничего не понимала. Как делилась последним куском хлеба, когда у меня денег не было. Как заступалась за слабых перед магистрами. Как смеялась… Господи, как она смеялась! Будто колокольчики звенели…

Голос её дрогнул. Она помолчала, глотая слёзы.

— Церковь говорит, что она теперь в аду. Но я не верю! Не может такая душа в аду быть! Если есть справедливость на небесах, если Древние Боги милосердны — они простят её. Простят и примут. А если нет… если нет, то грош цена такому небу!

— Богохульствуешь, дейна… — пробормотал стражник рядом, но без рвения, так, чтобы сказать что-то.

— Пусть! — Марта повернулась к нему, и глаза её горели яростью. — Пусть и меня без отпевания закопают! Лучше в одной земле с Алисией лежать, чем на святом кладбище с такими, как Теодор фон Ренкорт!

— Да не виновато в том небо и Церковь не виновата. — неожиданно мягко сказал стражник: — а от неба не отрекайся… тебе еще деток растить. Помолись за подругу, коли желаешь ей добра, глядишь поможешь чем…

Марта бросила платок в могилу — он медленно, кружась, опустился на гроб, белое пятно на тёмном дереве — и отошла, закрыв лицо руками. Лео стиснул зубы. Он так хотел выйти вперед и сказать слова, сказать что-то хорошее, доброе про Алисию, но боялся опозорить ее еще больше. Что люди подумают? Ладно Марта, она девушка, а если он выйдет в своей рабочей одежде, без плаща, без головного убора как голодранец какой?

Могильщики переглянулись, потом старший кивнул младшему. Они убрали доски, на которых стоял гроб, и опустили его в яму. Верёвки скрипели, гроб покачивался, царапая стенки могилы. Наконец он достиг дна с глухим звуком. Кривой, жалкий, одинокий.

— Ну, с Богом, — буркнул старший могильщик и воткнул лопату в кучу вырытой земли.

Первая горсть упала на крышку с сухим шорохом. Потом вторая, третья. Глухо застучали комья о некрашеные доски — тук, тук, тук — как удары сердца, которое больше не бьётся. Жена Генриха вскрикнула и отвернулась, зажав рот рукой. Сам Генрих так и стоял на коленях, глядя в могилу невидящими глазами, словно не веря, что его дочь действительно там, под этой землёй. С каждым броском земли гроб скрывался всё больше. Сначала исчезли инициалы, потом края, потом вся крышка. Теперь это была просто яма, которую засыпали землёй.

— А знаете, что самое мерзкое? — Лео услышал шепот позади, говорил один из гильдейцев, толстый мужчина в дорогом, но не новом плаще. На его пальцах блестели перстни — знаки гильдейского статуса: — Я вчера видел молодого фон Ренкорта «Золотой лилии». Пил вино — бургундское, по золотому за бутылку! Смеялся, с девками обжимался. Будто ничего и не было. Будто не из-за него девушка в реку бросилась.

— Он же благородный, — ответил другой, худой и бледный, с длинным шрамом на щеке. — Им всё можно. Граф Ренкорт небось откупился от Церкви, чтобы сына от греха очистили. А мы — так, грязь под ногами. Дочь торговца для них — не ровня.

— Отец-то его, граф Ренкорт, небось рад, — добавила пожилая женщина, поправляя выбившуюся из-под платка седую прядь. — Одной проблемой меньше. Не придётся сына на купеческой дочке женить. Теперь может спокойно искать ему невесту из своего круга.