Эмма Браун - Бронте Шарлотта

Починка кружев – работа тонкая: мастерица должна быть как искуснейший стрелок, чей взгляд прикован к ткани. И хотя занятие это требует самого пристального внимания, оно почти не занимает ум, мысль лишь следует за петлей, узелком, завитком, листом или стебельком. Мои же мысли, следуя за узором хонитонского гипюра [15], вывели меня на печальную тропу, уходящую в прошлое.

Мне вспомнился тот далекий вечер в Хаппен-Хит, когда я закончила пришивать уложенное пышными складками кружево к платью мисс Дороти. Всего за месяц моя юная воспитанница из невинного очаровательного ребенка превратилась в злобную маленькую женщину, сварливую, капризную и вечно всем недовольную.

Никто в этом доме больше не любил меня, а тот единственный, кого любила я, похоже, бесследно исчез. Нервы мои были напряжены до крайности, но я твердо решила не давать воли чувствам и нести свои обязанности, пока не найдется достойный способ уйти.

– Посмотри, Дороти, как изменилось твое платье! Такой наряд и невесте впору надеть, – сказала я.

Маленькая негодница оглядела плоды моих трудов без всяких эмоций и со вздохом посоветовала:

– Лучше бы вы занимались работой, а не делились своими фантазиями.

Пальцы у меня так и чесались учинить скорый суд над грубиянкой, но мы обе знали, на чьей стороне сила.

– Я этим и занимаюсь! – отрезала я. – Думаю, ты согласишься, что эту работу я выполнила прекрасно. Ты не хочешь примерить платье?

Она рывком натянула на себя платье и порвала тонкую кружевную отделку. Но этого ей показалось мало. Она взялась за подол обеими руками и еще больше разорвала кружево. Подобных вспышек раздражения мне никогда еще не приходилось видеть: такая вздорность больше подошла бы пресыщенной жизнью женщине.

– Никуда не годная работа, Айза! – заявила она капризно. – Не понимаю, как только маменька вас терпит.

После таких слов я не сдержалась и горько заплакала. Малышка Дороти смотрела на меня в полнейшей растерянности, потому что не понимала, что происходит и как ей держаться, каких действий требует роль, которую ее учили разыгрывать. Поддавшись порыву, она подбежала и обняла меня. Когда же я ответила на это дружеское объятие, девочка вырвалась и, гневно топнув ногой, выкрикнула:

– Вы забываетесь, вам следует знать свое место!

Той ночью я молилась об освобождении любой ценой. Мне тогда не исполнилось и семнадцати, но я чувствовала себя изнуренной, измученной жизнью. Я познала любовь и потеряла ее. Я была вдали от дома, среди тех, кто меня ненавидел. Мне казалось, что я не в силах вынести новое разочарование, новое крушение надежд.

Вскоре я получила еще одно письмо от отца. Долгожданное избавление наконец настало. «Дорогая дочь, ты должна вернуться домой. Ты нужна нам здесь. – Я прижала листок бумаги к сердцу и лишь несколько мгновений спустя дочитала письмо до конца, лишь тогда осознала, какой горестный долг призывает меня уехать. – Твоя матушка тяжело больна».

Никто не пожелал проститься со мной, когда я покидала Хаппен-Хит. Миссис Корнхилл предпочла остаться в постели, как будто опасалась, что лицо ее навсегда исказит судорога, стоит ей еще хоть раз улыбнуться мне. Дети наблюдали издали с растерянными и мрачными лицами. Я помахала им, хотя в душе чувствовала то же, что и они. Как разительно отличалось мое возвращение домой от путешествия сюда, когда я верила, что передо мной открывается новое будущее. Тогда я была наивной. Сердце мое переполняли радостные ожидания, а вместе с ними и страхи. Теперь, как мне думалось, я знала все, что только может предложить мир, все лучшее и худшее в нем, и лишь надеялась снова увидеть любимые лица.

Однако образование мое еще не завершилось, моим знаниям о мире недоставало полноты. Когда почтовый дилижанс въехал в городок Х. и остановился возле постоялого двора «Георг», чтобы высадить меня, вперед выступил незнакомый джентльмен, вежливо приподнял шляпу, взял у меня из рук саквояж и помог выйти из экипажа. На пути в Хаппен-Хит мне никто не помогал, никто попросту не обращал на меня внимания. Неужели за время пребывания там со мной случилось невидимое превращение? Должно быть, я без разрешения похитила частицу той изысканной утонченности, что отличает сильных мира сего. А может быть, все дело лишь в том, что волосы мои причесаны были лучше, а корсаж расшит изящнее, с ревнивым вниманием к модным мелочам, столь высоко ценимым моей хозяйкой? Как бы то ни было, мысль, что тягостное соседство миссис Корнхилл все же принесло мне кое-какую выгоду, немного утешила.

Что до бедной матушки, отсутствие мое не принесло ей ничего, кроме горя. Меня поразило, как она переменилась, как исхудала: жестокая болезнь изнурила ее. Как и всегда, она не жаловалась, старалась быть веселой и оживленной. Я уговорила ее вернуться в постель, и, пока она не заснула, держала за руку. Ее сухонькая огрубевшая рука казалась мне благороднее и куда красивее восковых холеных ручек бывшей моей госпожи. Мама улыбнулась мне с такой нежностью, что я едва сдержала слезы, и попросила простить за то, что оторвала меня от блестящей новой жизни. Я видела, как она слаба, как мало надежды на ее выздоровление, поэтому предпочла утаить правду: сказала только, что скучала по родным и рада была вернуться домой. Когда матушка заснула, моим вниманием завладели младшие дети – восторгам их не было конца, – но все время я чувствовала на себе обеспокоенный взгляд отца и знала, что ему хочется поговорить со мной. Мне тоже не терпелось остаться с ним наедине. Я приготовила детям ужин и пообещала испечь утром пирог, если они улягутся спать пораньше. Наконец они угомонились, а мы с отцом остались вдвоем в тесной комнатушке, служившей кухней, столовой и мастерской, где каждая вещь, будь то мебель или утварь, давно отслужила свой век, но терпеливо несла тяготы семейной жизни. Никакая роскошная комната не была бы для меня милее, никакое другое общество не привлекло бы меня больше, чем то, что я нашла здесь. Оглядев меня при мягком свете очага, отец заметил:

– Знаешь, твоя мать была когда-то так же красива, как ты теперь.

– Она и сейчас красива, – ершисто возразила я. – Не знаю никого лучше и красивее.

– Да, ты права. Кроме того, твоя мать самая достойная и честная женщина. Ты в нее. Она пожертвовала всем ради семьи. Не знаю, много ли найдется способных на такое.

Я покачала головой. Недавний опыт заставил меня усомниться, что подобные женщины существуют на свете.

В голосе его звучала такая печаль, что, подумав, я ответила:

– Мне кажется, я пожертвовала бы всем ради тех, кто мне дорог.

Отец нахмурился и быстро продолжил:

– Я не хочу вмешиваться в твою жизнь, но не вижу иного выхода.

– Не беспокойтесь на этот счет, – заверила его я. – Моя жизнь в Хаппен-Хите была вовсе не такой безоблачной, как вы думаете. Я очень рада, что вернулась домой.

– Так ты была там несчастлива?

– Я в полной мере познала и счастье, и несчастье, но первое оказалось коротким, а второе долгим.

– Ах, дитя мое! – вздохнул отец. – Ты пока не понимаешь этого. И хотел бы я, чтобы тебе никогда не пришлось узнать горькую правду, но такова жизнь.

– Это неважно, отец, – улыбнулась я. – Теперь, когда я дома, все будет хорошо. Хотите, расскажу вам свою историю?

Он замялся, потом с тоской вгляделся в мое лицо и взял за руку:

– Да, расскажи мне все, но сначала, думаю, ты должна выслушать то, что хочу тебе сказать я. Как видишь, твоя матушка очень больна. Лечение, в котором она нуждается, слишком дорого, поэтому без тебя никак.

– Чем же я могу помочь? – удивилась я. – Я готова: сделаю все, что в моих силах. Позабочусь о доме, возьму на себя швейную работу, но, конечно, даже скудное жалованье, которое я присылала из Хаппен-Хита, больше того, что я смогу заработать шитьем.

В глазах отца застыла невыразимая печаль: никогда еще я не видела такого страдания на его добром лице.

– Ты ведь всего лишь дитя и еще не знаешь, как зарабатывают себе на жизнь большинство женщин, – ласково коснувшись моей щеки, сказал отец.