Книжная Лавъка Куприяна Рукавишникова. Первая часть - Берндт Алёна

– Может и сладится у тебя, но не сейчас, – послышался позади него чуть насмешливый голос Ермила. – Когда в полную силу войдёшь. Да и про часы ты позабыл, а тут без меня уж совсем никак не обойтись.

– Верно, часы я позабыл, – Куприян разом и смутился, и обрадовался, – Ты чего так долго, я тебя жду! Шаньги вот принёс, и кисель.

– Ага, это хорошо, шаньги Акулинкины тоже вкусные, – Ермил подошёл к конторке, поднял рушник, покрывающий блюдо, и потянул носом, – Эх, мастерица, руки золотые! Так ты зачем к Савелию-то собирался? Дело какое?

– Да не то, чтоб собирался. Поговорить хотел с ним… но можно в другой раз. Ермил… ты уж не серчай за такой вопрос… но мне кажется, или ты в самом деле… выше стал?

– Дак стал, а как же! Нешто ты не читал… ай, ну я ж тебе про помощников не давал книжицу-то, – Ермил стукнул себя по лбу. Ладно, так скажу, есть охота, а ты пока ещё прочтёшь! Когда ты в полную силу войдёшь, я стану вровень тебе. Вот, сперва подрос, когда ты мертвяка управил, куда следовает, а теперича вот Арычиха… А как ростом дойду, то смогу в лавке тебе помогать, одному-то не сладить тебе, и на чужого человека здесь не понадеешься. Надо сказать, с Онуфрием я шибко долго рос, туговат он был на разуменье, да чутка ленился, приходилось подгонять. А ты сам везде лезешь, придержать придётся. К Герберу покуда не суйся, он ведь… Онуфрию много хлопот доставил, жену его со свету белого изжил!

– Жену? – удивился Куприян, – Это что же… у Онуфрия семья что ли была? Давай-ка, расскажи всё, шибко интересно.

Куприян уселся у изразцового камина, на столик рядом поставил угощенье, Ермил в другом кресле устроился. Тонкий огонёк в масляной лампе мягко плясал, словно в такт рассказу Ермила, который прерывался иногда, рассказчик и слушатель с аппетитом жевали шаньги, по очереди запивая их киселём из крынки.

Глава 18.

Ночная синь укрыла небо, в окно Книжной Лавъки Куприяна Рукавишникова заглядывал только ясный лунный лик, окаймлённый алмазным звёздным ожерельем.

Блюдо с шаньгами опустело, как и кринка киселя, а Куприян всё слушал рассказ Ермила, затаив дыханье и не перебивая нежданного своего помощника.

– Когда Онуфрий известие получил, что Лавка сия к нему переходит, он у Агафона Торопинина тогда в приёмышах был, и такой судьбы себе не чаял. Приехал сюда, сперва как птенец желторотый был, с гнезда выпал будто. После уж ничего, пообвыкся, управляться со всем хорошо стал, но вот… рос я с ним долго, бывало, что и сердился на него за это, а после уж понял – нелегко ему. Несладко видать ему у Торопинина-то жилось, пугливый был, осторожный. Ты вот, Куприян, очертя голову-то не лезь на рожон, как вон с Арычихой. Горе мне с вами, теперь вот за тебя беспокойство.

– Я же не один был, с Арычихой мы с Григорием вместе сладили.

– Белугин человек хороший, это да, но у него стезя иная. А вот ежели чего с тобой, кто станет Хранителем? Путь твой дальше идёт, и не должен прерваться, покуда время не придёт. Вижу я, как у тебя на Гербера глаза горят… а меж тем, Онуфрию он не по зубам оказался, а ты ещё зелен.

– Ты про Онуфрия рассказать обещался, – напомнил Куприян, а то помощника уж занесло куда-то, – Про то, как его жену Гербер погубил! И про семью его сказывай.

– А что про семью, – Ермил пригладил кушак, – Сыны его, трое, живы-здоровы, двое в Костроме живут, жены да дети есть. Им Онуфрий отрядил капитал на сахарную мануфактуру, хорошо дела пошли. Младший в Петербург уехал, там у него лавка, правду не скажу, уж не упомню, то ли бумагой торгует, то ли сукном. Здесь ведь не задаром Хранитель управляется, книги станешь покупать, торговля завсегда идёт хорошо, так означено, чтобы нужды Хранитель не имал. В торговле Онуфрий сам удачлив был, мало что с другими делами не так хорошо управлялся, но капитал в достатке был у него. Да и у всех, кто раньше эти Пути хранил.

– А почему же тогда Онуфрий своим сынам никому эту Лавку не передал? Странно это, ведь сынам обычно наследство достаётся.

– Потому как неможно! Ты сам читал, что тебе Онуфрий написал – придёт твой черёд, и тебе сообщат, кто опосля тебя Хранителем сюда придёт. А ты к тому времени своим разумением семью свою наставишь, об этом не беспокойся. Только давай про это не станем пока говорить… Не хочу. Только к тебе привыкать начал…

– Ладно, не станем. И правда, чего про это говорить, расскажи лучше про Гербера, кто он такой есть, и что было с Онуфриевой женой.

– Гербер… Да кто ж его знает, кто он таковой есть, а только вот что тебе скажу… Ты сам как разумеешь, сколь ему годов от роду?

– Ну… может сорок? Или около того. Немолод уже, но ещё и не стар, – припоминая на вид этого Гербера, задумчиво говорил Куприян, – Крепок телом, учился видать где-то в столице, или за границей даже.

– Триста девять лет твоему Герберу, мы, помощники, такое видим, дано нам ведать, – горделиво поглядывая на Куприяна, сказал Ермил, – В Торжок он приехал, когда Онуфрию уж сорок годов минуло, два сына его на учёбу уехали, младший только здесь ещё жил. Жена Онуфрия, Евдокия, в девичестве Шапошникова была, батюшка ейный в Твери в Управе служил, за дочкой дал хороший надел, но Онуфрий Евдокию не за приданое взял. Любил её, да и она его тоже, душа в душу жили. Так вот, когда в городе у нас Гербер объявился, себя доктором представил, да и что, за столько-то годов жизни он уж поди какого только ученья не взял. Чем уж лечил, я не ведаю, мне оно без надобности, а люди к нему шли, слухи поползли, что помогает он от болезней разных. А только сам примечать стал, что… Понимаешь, Куприян, по-иному мы мир этот видим… вот идёт человек мимо лавки, а от него холодом веет – знать, помрёт в скором времени. Так и болезни телесные видать, и немощь духа тоже. Стал я примечать, что пришло вместе с этим Гербером много болезней, я Онуфрию то сказал, да он отмахнулся. А потом болезнь и сюда пришла… Евдокия занемогла, и я увидел, что тянет кто-то из неё жизнь.

– Кровь что ли человеческую пьёт этот Гербер? Я про такое слыхал не раз, и читал. Когда в Петербурге учился, таких сказок наслушался, да только не верили мы никто в это, бабкиными присказками считали, про русалок да вурдалаков…

– А вот и зря, в бабкиных-то сказках иной раз истины поболе будет, чем в этих… как там называются талмуды такие, толстые, где человек пишет вроде как знания все свои. Ну так я тебе скажу – и половины вы, люди, про сей мир не знаете, слепы и глухи ходите. А Гербер не кровь пьёт, хотя… в помощниках у него есть такой, кто этаким грехом душу свою сгубил. А сам Пётр Францевич жизни силу тянет, и всенепременно по доброй воле её надо ему отдать, но это только сперва… а после до дна вытянет. Никого не жалел, ни детей, ни девушек. Нашёл я в записях, лет сто назад, чуть поболе, было в этих краях такое, только отыскать того, кто сим чёрным делом промышляет, тогда не смогли. Я вот что думаю, в то время как раз и был здесь этот Гербер, только поди не так звался, и он это всё тут делал. А как на него стали думать, он и уехал, в другом месте стал зло творить. А потом вот Гербером сюда вернулся. А Евдокия… когда Онуфрий в Москву уехал по делам, заболел сын их младший, Алёшенька, докторов разных звали, всё без толку. Уж последним Гербера того позвали, а он отказался прийти. Оно и понятно, защита на Лавке стоит, и пока не пустит его сам Хранитель, сюда ему хода нет. Евдокия сама к Герберу пошла, просить за сына… и вернулась уже хворой. После, как Онуфрий вернулся, сам он к Герберу ходил… Да тот цену дорогую за исцеление запросил, не осилил её Онуфрий. Так и угасла Евдокия, ну хоть Алёшу тем спасла, он-то оздоровел, ничего…

– А что Гербер попросил у Онуфрия? – проникшись горькой историей, спросил с сочувствием Куприян.

– Известно, что. Вход в Лавку, ему же тогда Пути такие откроются… ведь зло хоть и живёт долго, а всё же и оно смертно. И конец его страшен, плата за такую жизнь высока, кто ж не хочет её избежать. Вот ведь как – долго живёт этот Гербер, тянет другие жизни, губит души, а всё для чего? Всё ищет, как наказания за дела такие избежать. Вот и думает, что здесь он найдёт такие знания, которые ему в этом помогут.