Соломенное сердце (СИ) - Алатова Тата

— Передам, — кивала Поля. Первое время она и вправду носила такие послания князю или Постельному, но быстро поняла, что это довольно бессмысленная затея. Они и сами все понимали, и их устраивал текущий расклад.

— Ну, милая моя, — донеслись до нее слова Дани, — десять лет — это очень молодой горт, считайте, еще ребенок. Не стоит быть к нему такими строгими…

— А в драке вассы и анка, кто победит? — спросил его какой-то мальчишка, встрепанный и круглый, как булочка.

— С чего это духам воды и огня драться друг с другом? — Даня потрепал его по голове, как будто они сто лет были знакомы. — Они же не люди, умеют мирно уживаться друг с другом.

— Васса, да? Точно васса? Просто потушит огонь, да? — не унимался мальчишка. — А правда вассы очень красивые? А правда вассы целуются лучше человеческих девушек? А ты их видел? А правда духи поля голые?

Даня стрельнул в Полю смешливым взглядом.

— Правда, — ответил он. — Вассы красивые, а тодисы разгуливают голыми и соблазняют всех без разбора.

Очевидно, тут Поля должна была испытать неловкость за свое бесстыжее прошлое, но она только нахмурилась.

Да-да, она уже поняла, что с ней все неправильно. И рычит, и вообще из соломы.

Тут какая-то пожилая женщина, высокая и дородная, отогнала от Дани мальчишку и заголосила о том, что ее старый горт ушел, а новый никак не родится. Дом на глазах превращается в развалину.

— Это что же надо было сделать с гортом, чтобы он сбежал? — сухо уточнил Даня.

— А что, надо кланяться этим тварям с утра до вечера? — разозлилась женщина.

— Вот и живи, Михална, как дура без горта, — воскликнула другая тетка, не сильно моложе. — И не жалуйся потом, что пироги горелые, а из всех щелей дует.

Занялась громкая перебранка.

Поля еще раз зевнула.

— А ко мне мунны каждую ночь приходят, — застенчиво признался рыжий детина с огромной родинкой на носу. — Так и кружат, и кружат. С ума, наверное, скоро сойду.

Даня встрепенулся.

— Так, — сказал он, сразу собравшись, — ты кто?

— Федя, — ответил рыжий детина.

— Полюшка, мы сегодня ночуем у Феди… Приютишь нас, друг мой?

Поля покосилась на детину. Он не выглядел человеком с приличным домом, ну да не ей судить. Федя так Федя, мунны так мунны.

— Проказливые духи, которые разносят по миру сплетни и враки, обожают цепляться к людям с нечистой совестью, — Даня вилкой развалил на части картофелину, посыпанную укропом, чтобы она остыла быстрее. — Так что ты натворил, Федя?

Что было хорошего в доме, к которому прицепились мунны, — то, что остальные жители деревни сюда даже не сунулись. Страшненько.

Вопреки Полиным ожиданиям, Федя жил неплохо — у него было просторно и сытно, и он с удовольствием уступил гостям пышную хозяйскую кровать со множеством перин и подушек.

К картошке прилагались соленья и котлеты, а также квас с мятным ароматом и сладкие пирожки, которые принес кто-то из соседей.

Поля благожелательно оглядела стол, отметив традиционную посуду из красной глины с роскошными росписями. Солнца, цветы и узоры и переплетались друг с другом, создавая невероятной красоты композиции.

И вышитая скатерть, и ковры под ногами, и кружево салфеток на креслах говорили о том, что Федя происходит из обеспеченной и трудолюбивой семьи, и в этом доме наводило уют поколение за поколением. Судя по всему, здешний горт был обласканным, внимательным и заботливым. Это ощущалось по особенному ощущению умиротворения и покоя, по отсутствию паутины, пыли и трещин на белоснежной печи, по сверкающим окнам и коврам, которые десятилетиями не теряли своей яркости.

— Да ничего я не натворил, — пробормотал Федя, краснея до корней волос, как умеют только рыжие люди.

— Не натворил, но думаешь, что натворил? — предположил Даня и подцепил соленый огурчик с расписной тарелки. — Это муннам все равно. Шайны приходят лишь к тем, кто сам позвал смерть. Мунны цепляются к тем, чья душа беспокойна и податлива.

Федор поерзал, неловко переставляя на столе плошки с соленьями. Потом признался густым басом:

— Это все из-за бати, покойного десять лет уже как. До чего беспокойным был человеком! Ему предсказали, что он умрет в расцвете сил, и он прям бесился, представляя, как маменька скоро выйдет снова замуж. Мол, отдаст все семейные побрякушки какому-то хмырю, не для того наши предки столько пыхтели. Ну и с психу закопал все Лорн знает где… Выпроводил нас к тетке на неделю и где-то заныкал все ценное. Ну там серебро, янтарь, золотишко какое-то. А теперь ВанВаныч мне говорит — не отдам за тебя Наташку без приданого. А на нее еще и Бориска дурным глазом смотрит. А у него коровы, у него лошади… Позарез надо батин клад отыскать, пока Наташку за Бориску не выдали!

— А маменька что? — заинтересовался Даня. — Замуж снова вышла?

— Да какое там! Померла через год от скуки по бате. Сирота я нынче, сиротинушка.

Поле было так вкусно, что она едва-едва прислушивалась к их беседе. Клад, ну надо же! Поди два подноса, одно колечко да кусок янтаря. А суеты навели, жалкие людишки.

Эти «жалкие людишки» не совсем принадлежали ей, а скорее старухе-хозяйке из хижины, порой Поля чувствовала ее в своих мыслях. Поморщившись, она запила горечь чужого присутствия внутри себя прохладным квасом.

— Горта-то расспрашивал? — спросил Даня у Федора.

Тот растерялся.

— А он разве скажет?

— Отчего же не сказать, раз ты теперь глава дома… Давай, Федя, пеки свежий хлеб или что там твой горт уважает.

— Блины любит… со сметаной. И малину!

— Вот, — обрадовался Даня, — пойдем, Полюшка, по ягоды.

Она качнула головой.

— Я иду спать. Сам лазай по малиннике среди ночи.

Даня, увлеченный кладами и гортами, только рукой на нее махнул.

Постельное белье тоже пахло мятой. Поля с удовольствием натянула на себя тонкое одеяло и зарылась носом в мягкую подушку. Сквозь кружево занавесок в комнату заглядывала молодая луна, подсвечивая массивный резной комод. Толстые стены бережно хранили тишину, и ей было так хорошо, так спокойно. Попросив горта послать ей добрые сны, она закрыла глаза, и сморило ее почти сразу.

Снилось странное, неприятное. Соломенное чучело, которое сжигают в чистом поле. Волчья яма с острыми кольями на дне. Поля ощущала себя загнанной, напуганной, истерзанной. Она бежала, мечтая снова вернуться в избушку, ее единственное спасение. Место, где ничего плохого с ней не случится. Но вьеры путали ее дороги, бросали буреломы под ноги, цеплялись колючками за одежду. Слезы катились градом по исцарапанному лицу, ноги болели, силы покидали ее. Остановившись посреди глухого страшного леса, Поля запрокинула голову и завыла — громко, надрывно, отчаянно. И ей ответили волки, койоты и шакалы. Страшный вой пронесся по тундре, взлетел в горы, накрыл поля, сотряс и Сытоглотку, и Вольную слободу, и Златополье.

— Матерь наша Дара, — раздалось над самым ухом потрясенное. — Что же ты творишь, Полюшка.

Она рывком села, сердце бешено стучало где-то в горле. Луна скрылась, но ночь уже таяла, и темнота была не абсолютной, а серой, предутренней. Все тот же резной комод, кружево занавесок. И отголоски многоголосого воя, долетавшего до деревни. Цепные псы сходили с ума, надрывались, переходя в скулеж. Поля провела ладонью по лицу, утирая слезы, ощутила Даню совсем рядом, услышала его сбившееся дыхание.

— Тише, — пробормотал он и обнял ее, прижимая к своей груди. Ощущать его за своей спиной было правильно, надежно, и Поля обмякла, Вспомнила про Федора, блины и малину.

— Как там ваш клад? — спросила сорванным шепотом. Горло болело, как от долгого крика.

— Клад? — Даня был так растерян, что ему потребовалось время для ответа. — А, клад. Хорошо. Нашли его замурованным в стене, представляешь себе?

— Теперь мунны отстанут от Федора?

— От Федора-то отстанут, да только, Полюшка, они нашли себе новую добычу. Чувствуешь? Их полно в этой комнате.