Спрячу вас! (СИ) - Солнечная Тина

Руки. Обязательное. Я налила в бронзовую чашу воды, бросила щепоть соли и каплю миртового масла. Вода зашептала, и когда я окунула ладони, звук по коже пошёл, как шелест тончайшей ткани. От кончиков пальцев к запястьям разошлось ясное, прохладное: снимаю с себя всё, к чему в течение дня липли чужие боли и страхи. Стряхнула — капли упали в чашу серебристыми бусинами. Воду вылила в глиняный кувшин — её унесу во двор, под корень старого жасмина. Пусть земля допьёт то, что мне не нужно.

Теперь — окуривание. Я зажгла угольную таблетку щипчиками и опустила её в моё кадило — старое, любимое, с длинной цепочкой и крышкой в узорах. Пока уголь «схватывался», приготовила смесь: в ступку — ладан (за чистоту), щепоть розмарина (за ясность ума), белую шалфейную крошку (за защиту), немножко лаванды (за мир), совсем чуть-чуть зверобоя (за силу края, где мы живём). Пестик — кругами, неторопливо, пока запах не станет единым, а не голосами по очереди.

Уголь в кадиле разгорелся — выдохнуло тепло. Я сняла крышку, насыпала первую щепоть смолы. Дым поднялся тонкой, плотной струйкой, и в нём почти сразу зазвенело знакомое — лёгкий, золотой звон, будто литавры очень далеко, но ты знаешь, где. Это не звук — это узор для Света, чтобы он не заблудился в моём доме.

— Начнём, — сказала себе тихо. От двери — по часовой.

Приёмная сначала: три покачивания кадилом — у порога, у окна, над столом. Запах розмарина подхватил ладан, и воздух стал плотнее, чище. Я тихо проговаривала формулу, ровно, без нажима, как сквозняк читает занавеске: «Что пришло — уйдёт. Что осталось — пребудет. Чужое к чужому, моё ко мне». Дым лёг на косяки и под потолок тонким кружевом.

Коридор. Тут всегда тише, эхом гуляют шаги — я люблю прогонять из него шёпоты, которые случайно приносят люди. Кадило — два качания, и на камне пола свет тонко зарубцовывается, как на коже от царапины. Я ставлю маленькие знаки на стыках плит — едва заметные, прозрачные, но до утра ни одна тяжёлая мысль тут не задержится.

Лазарет — задержалась дольше. Это место держит боль, как ткань держит запах трав. Я открыла окно, впустила холодок, чтобы дым не кружил зря. Три глубоких, широких круга кадилом — по углам, один — над постелью. Полынь бы сюда пошла крепко, но полынь — трава для пределов, а у меня дом. Я положила на уголь слегка растолчённый шалфей вторым слоем — дым стал молочным, ласкающим кожу. Молитва тут меняется: «Пусть останется то, что лечит. Уйдёт то, что не моё». Досчитала до семи дыханий на каждом месте. Семь — всегда достаточно.

Кухня. Здесь свои духи живут — хлеб, вино, огонь. Я лишь отметила очаг, провела полосой дыма над столом, шепнула: «Дом кормит — дом хранит». Звучит по-деревенски, но работает. В углу, у солонки, чей-то смешок журчал — Макс, наверно, оставил воспоминание о вчерашних шутках; дым взял и его, пригладил.

Гостиная. Тени мягче, стулья — ровнее. Тут мы смеёмся, ругаемся, дышим вместе. Я качнула кадилом над диваном и почти неосознанно улыбнулась — ладан лёг как покрывало.

В моей спальне задержалась на миг у порога. Спала не одна. Должно бы кольнуть — привычная мысль-кнут. Я осторожно, без вызова, провела кадилом дугу по воздуху, будто гладя. Дым принял это как факт. Никакого удара. Только тепло.

Последняя — ритуальная. Я всегда оставляю её напоследок — как точку в предложении. Здесь камень алтаря поглощает любой звук, и любое слово слышно сразу далеко. Я поставила кадило на цепочку, чтобы оно висело и дышало, как живое, и пошла кругом, верёвочку света наматывая на невидимую катушку дома. Девять шагов — девять лёгких раскачиваний. На уголь добавила крупинку мирры — за память о тех, кто приходил. Мирра горит как старое вино — глубоко, медленно, в дыму есть тень горечи, и оттого чисто по-взрослому.

— День закрыт, — сказала вслух, когда круг сошёлся на алтаре. Слова легли на камень и ушли в него, как дождь в сухую землю. Я поставила кадило на постамент, прикрыла крышку, чтобы дым стал тоньше, и позвонила в крошечный колокольчик один раз — хватит.

На пороге ритуальной я остановилась, провела ладонью по косяку и тонкой ниткой света «подшила» пространство, как подгибают край ткани, чтобы не махрился. Затем сняла со стены белую чашечку с солью, провела солью по порогу — ровной линией, без щелей. Не чтобы не пустить — чтобы возвращаться входящим уже другими.

Воздух стал прохладнее, тише. Запахи переплелись — ладан, шалфей, лаванда, под ними — мой дом, тёплый, живой. И где-то в глубине — знакомое, недавнее: утренняя тьма, которой Неш укрывал меня от кошмара, — беззубая, мягкая. Я поймала себя на том, что не боюсь. Свет не ударил — и это всё ещё удивляло, но удивляло без паники.

Я вынесла кувшин с «рабочей» водой во двор и вылила под жасмин. Земля жадно втянула, листва чуть дрогнула, и странно было чуточку легче — как всегда после правильного дела, сделанного вовремя.

Вернулась, поставила кадило в миску с песком, накрыла крышкой до конца — пусть дотлевает. Ниточки света на косяках уже остекленели, стали невидимыми. Дом вздохнул — я это слышу: в углах стало свободно, как после горячей бани.

— Готово, — сказала сама себе и только тогда заметила, как за моей спиной стихло пыхтение. Макс всё ещё был где-то в доме — чувствовался, как жар у очага, — но ритуал пригладил и его углы. Я провела ладонью по груди, нащупывая собственный ритм, и улыбнулась краешком губ. День закрылся. Дом чист. Можно жить дальше.

Я подняла руки к небу, медленно провела ими над собой, словно смывая остатки сна, и зафиксировала жест, завершив обряд. Лёгкий холодок пробежал по коже — знак, что ритуал принят.

Но стоило открыть глаза, как в поле зрения снова оказался Макс. Он ходил из угла в угол, сжимал кулаки и пыхтел так громко, что его дыхание заглушало мои собственные слова. Я старалась не обращать внимания, но это стало невозможным, когда он в третий раз резко повернулся ко мне, и его глаза полыхнули так, будто он готов был разнести весь дом.

— Макс, — сказала я и, сама не зная зачем, шагнула к нему. — Хватит.

Он остановился. Я подняла руку, коснулась его груди — и прежде чем он успел что-то сказать, встала на носки и быстро, почти в шутку, чмокнула его в губы.

На миг мир застыл.

Его глаза расширились, дыхание перехватило, он словно превратился в каменную статую. Я уже собиралась рассмеяться и отступить — вот только шутка не удалась.

Потому что в следующую секунду дракон шагнул вперёд, прижал меня спиной к стене и накрыл мои губы поцелуем. Настоящим. Жарким.

Воздух вырвался из моей груди с тихим стоном. Его ладони легли мне на талию, пальцы впились сквозь ткань, не оставляя ни малейшего шанса отстраниться. Он целовал меня так яростно, будто хотел выжечь во мне всё — сомнения, страх, мысли. Я запуталась в собственных чувствах: смех внутри оборвался, а сердце начало биться так, что, казалось, ещё миг — и оно выскочит наружу.

Мир растворился. Остались только его губы — требовательные, властные, и мой собственный ответ, горячий, сбивчивый, слишком откровенный для служительницы света.

Жар поднялся выше, к щекам, вниз — в самый центр тела, заставляя мои колени дрожать, а руки цепляться за его плечи, будто он был единственной опорой во вселенной.

Макс прервал поцелуй только затем, чтобы вдохнуть, и снова вернулся ко мне, мягко прикусив мою губу. Его глаза сверкали — огнём, жадностью, и чем-то ещё, от чего внутри всё переворачивалось и горело.

Я вдруг поняла, что это уже не игра и не случайность.

Это был дракон, которому я позволила коснуться себя — и которого не смогла оттолкнуть.

Он оторвался от моих губ так резко, будто сам с собой боролся, — но руки с меня не убрал. Наоборот, сильнее прижал к стене, заглянул в глаза своим хищным, раскалённым взглядом.

— Если ты собираешься идти с этим идиотом, — голос у него был низкий, хриплый, почти рычащий, — то думать ты всё равно будешь только обо мне.

Он склонился ближе, и горячее дыхание обожгло кожу. Его ладони скользнули вверх по моим бокам, обняли талию и спину так крепко, что у меня перехватило дыхание. Я прижалась к стене, но не оттолкнула его.