Огонечек для ледяного герцога (СИ) - Славина Элен

Бабушка приняла сверток, и её ладони, привыкшие к тяжелой работе, нежно обвили ношу. Она замерла, всматриваясь в маленькое, спящее личико своего долгожданного внука, в его припухшие губки и ямочки на щеках. Глаза её заблестели новой влагой. А потом слезы счастья, крупные и чистые, потекли по морщинистым, словно старый пергамент, щекам, оставляя на загорелой коже неровные соленые дорожки.

— Мой мальчик, мой маленький внучок, — прошептала бабушка, и её шёпот был похож на шелест листьев. Она склонилась и губами, шершавыми от ветра и времени, коснулась пухлых, бархатистых щечек Кая. А потом подняла на нас глаза, и в них, сквозь радость, проглянула знакомая тень тревоги. — Вы сделали то, что нужно было. Вернули то, что принадлежит семье Санклоу, но я уверена, что это не осталось без внимания. Кое-кто прознал про воссоединение. И скоро будет здесь, чтобы вернуть должок. А пока…

— Бабушка, ну что ты говоришь, — укоризненно сказала я, чувствуя, как по спине пробегает холодок, — давайте хотя бы сегодня будем просто счастливы. А завтра… наступит завтра.

— Правильно, Раэлла, — бабушка кивнула, и тень отступила, смытая новой улыбкой. — Мне нужно кое-что вам показать. Идёмте за мной.

Она повела нас не в главную горницу с массивным дубовым столом, а в сторону маленькой, всегда запертой комнатушки, что стояла в дальнем конце коридора, в вечной тени. Флора уже ждала у двери, вся сияя от нетерпения и гордости, переминаясь с ноги на ногу в своих стоптанных тапочках.

— Закройте глаза, — прошептала она, прыгая на месте так, что её рыжие кудряшки подпрыгивали вместе с ней. — Обещайте, что не подглядите!

Мелисса и я переглянулись.

В её глазах читалась та же смесь эмоций, что бушевала и во мне: тревога, надежда, любопытство. Что они могли придумать? Мы послушно зажмурились. Послышался глухой скрип давно не отворявшихся петель, лёгкий шёпот заклинания и тихий смешок Флоры.

— Можно смотреть! — скомандовала она, и в её голосе звенел настоящий восторг.

Мы открыли глаза и замерли на пороге.

Это была та самая маленькая, всегда пустовавшая и пыльная комнатка. Но теперь её было не узнать.

Стены кто-то старательно, хоть и не без помощи магии взрослой руки, выкрасил в тёплый, медово-солнечный цвет. Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь маленькое, идеально вымытое окошко, лежали на них золотистыми пятнами. У окна, на самом свету, стояла колыбелька — не новая, из темного дуба, искусно резная, явно сделанная местным умельцем много лет назад, но тщательно отшлифованная до бархатистой гладкости и покрытая свежим лаком, от которого пахло смолой и воском. В ней лежала пухлая перинка, застеленная белоснежной простынкой, и маленькая подушечка, набитая душистым сеном и сушёной мятой.

Рядом с колыбелью, вплотную, чтобы можно было протянуть руку, не вставая, стояла невысокая деревянная кровать. Я ее и раньше видела. Несколько лет назад, когда мама жила с нами, она спала на этой самой кровати. А когда ушла от нас, бросила всё. Кровать со всей мебелью, вещами и горькими воспоминаниями была спрятана в дальний сарай. На который повесили ржавый амбарный замок. Теперь же кровать вернулась, сияя свежей краской, заправленная стёганым одеялом с узором из лесных ягод.

На полу лежал яркий самотканный коврик из разноцветных лоскутков — синих, как васильки, красных, как рябина, и зелёных, как майская трава. На полках, ещё пустующих, стояло несколько деревянных игрушек, вырезанных с большой любовью: неуклюжий медвежонок, птичка с тонко проработанными, раскрытыми крыльями, тряпичная кукла в платье из грубого льна. И у самого края — фигурка лесной дикой кошки, гибкой и грациозной, с глазами из зелёных камешков. Точная копия меня в зверином облике. Молчаливое напоминание о том, в какой семье родился этот мальчик и кем он, возможно, станет, когда подрастет.

В углу, наполняя комнату сухим, живым теплом, весело потрескивая и покрякивая, пылали в небольшой печурке поленья. Их отблески танцевали на стенах, делая и без того уютную комнату живой и дышащей.

Всё здесь, до последней щепки, дышало такой нежной, тщательной, выстраданной заботой, такой безграничной любовью, что у меня перехватило дыхание и в горле встал горячий, тугой ком.

— Это… это Флора всё придумала, — голос бабушки дрожал от переполнявших её чувств. — Бегала по всей деревне, выпрашивала у соседей то лоскуток, то щепочку, то горсть краски. Говорила всем: «Братику нужно гнёздышко, тёплое и уютное». А колыбельку нам отдала вдова старого лесника, помнит ещё своих детей… Говорит, пусть новая жизнь в ней начинается…

Флора, сияя, подошла к матери и осторожно, почти с благоговением, потрогала рукой спящего Кая, проведя пальцами по его крошечной ладошке.

— Он будет здесь жить? С нами? Навсегда? — прошептала она, и её глаза сияли, как два самых ярких солнышка в летнем небе.

Мелисса не могла вымолвить ни слова.

Она только кивала, беззвучно шевеля губами, а слёзы, которые она больше не могла сдерживать, ручьями текли по её бледному лицу и капали на рыженькие волосы сына, сверкая на них, как утренняя роса. Она медленно, боясь разбудить, ступая неслышно, подошла к колыбели и опустила его на мягкую перинку. Кай крякнул во сне, повернулся на бок, уткнувшись носиком в подушку, сладко вздохнул и затих, обняв пальчиками край одеяла.

Он был дома.

Мы стояли вчетвером вокруг колыбели — четыре поколения семьи Санклоу. Бабушка, положив свою грубую, тёплую руку на плечо дочери.

Мелисса, не отрывая влажного, сияющего взгляда от сына.

Я, обняв за узкие, горячие плечи Флору, которая прижалась ко мне всем своим маленьким телом, полным счастья.

Разбитая когда-то семья, собравшаяся по кусочкам, как тот самый лоскутный коврик на полу. И этот маленький, беззащитный мальчик стал тем самым недостающим звеном, тем волшебным клеем, который скрепил нас навсегда.

— Смотри, — тихо сказала бабушка, указывая на стену над колыбелькой.

Там, на свежевыкрашенной стене, детской, ещё неуверенной рукой был выведен углём незамысловатый, но полный глубокого смысла рисунок: большое, могучее дерево с мощными, уходящими в землю корнями и раскидистой, густой кроной, укрывающей всех под ней. А под ним — пять маленьких фигурок, крепко держащихся за руки.

Пять. Мы все. Все вместе.

Лёд в сердце, тот самый, что не растаял от слов и обещаний, что я годами берегла как броню, растаял окончательно и бесповоротно в тёплом, золотистом свете этой комнаты, созданной руками ребёнка, который просто очень-очень хотел, чтобы у его брата был дом.

— По-моему, пора пить чай, — прошептала бабушка, и её голос снова стал обычным, хрипловатым и полным хозяйственной деловитости. Она обняла нас за плечи, прижала к себе, и её улыбка стала мягкой. — Я таких сладких пирогов с брусникой напекла. Ммм… пальчики оближешь. И самовар уже поёт на столе. Пойдёмте, родные мои. Пойдёмте.

Глава 34

Плохие вести

Тишина в доме была густой и сладкой, как только что собранный мёд. Она нарушалась лишь потрескиванием поленьев в печи да ровным, безмятежным дыханием спящего в колыбели Кая.

Мы сидели за большим кухонным столом, заваленным бабушкиными пирогами — с мясом, с капустой, с ягодами, собранными прошлым летом и бережно сохранёнными в погребе.

Воздух был насыщен ароматами сдобного теста, топлёного молока и травяного чая, в который бабушка, щедро сыпля из заветных баночек, добавила мяты, душицы и щепотку чабреца — «для успокоения нервов и радости в сердце».

Флора, сияя от гордости, разливала чай по глиняным кружкам, старательно подражая взрослым. Её глаза постоянно перебегали на дверь в горницу, где спал её новообретённый брат, словно она всё ещё не могла поверить в это чудо.

— Рассказывайте, — потребовала бабушка, отламывая кусок ещё тёплого, румяного пирога с брусникой. — Всё, до последней мелочи. Как вы его нашли? Что за женщина его растила?

Мелисса, утолив первый голод, отпила чаю и начала рассказ. Её голос, сначала тихий и прерывистый, постепенно креп. Она говорила о мрачном доме в Узниковом переулке, о строгой тёте Ильзе, в чьих глазах читался не только страх, но и искренняя, хоть и собственническая, привязанность к мальчику.