Громов: Хозяин теней 4 (СИ) - Демина Карина

— Почему?

— Без объяснений. Точнее… мне вменяется проявлять терпение и смирить гордыню. А что задания одно за другим и вовсе без продыху, так братьев стало меньше, тварей же, напротив, больше.

— И чем это грозит?

— Я трачу силы. Я могу восполнять их в церквях, от икон опять же или от веры, но… не до конца. Это как человека кормить не мясом, но одной лишь картошкой.

С голоду он не помрёт, но и со здоровьем возникнут проблемы. А здоровье воина, которым по сути являлся Михаил Иванович, — это прямой залог долгой его жизни.

Ну, с благодатью я, положим, подсоблю. Но выглядит, согласен, странновато. Мягко говоря. А если не мягко, то, сдаётся, Михаила Ивановича давно уж со счетов списали.

— В последний раз я полностью восстановился аккурат в поместье Громовых. Ну и вот сегодня… спасибо.

— Это не мне. И как там? В поместье?

— Сложно сказать. В дом Патриарх не вошёл. Было объявлено, что сила нестабильна и потому опасно.

Любопытно. Очень. И вопросы, полагаю, не только у Михаила Ивановича возникли.

— Наложили запрет. Выставили заслоны из военных. Правда, не знаю, стоят ли они до сих пор или людей отпустили. Я вообще так, по слухам говорю, поскольку меня почти сразу отослали.

Он снова коснулся белого пятна.

— За последние полгода погибла дюжина моих братьев… и ещё четверо исчезли.

— Это много?

— Втрое против обычного. Дознаватель — занятие опасное.

Особенно, когда убрать его хотят не твари, а высокое начальство. С начальством, помнится, сладить куда сложнее, чем с тварями.

Ну да как-нибудь.

[1] Белое духовенство — это женатое духовенство. Черное — это монахи в священническом сане. Существует три иерархических ступени священства и в каждой из них своя иерархия: дьякон, священник, епископ. Дьяконом и священником может быть как женатый священник, так и монах. Епископ же может стать только монах. Таким образом белому духовенству закрыт путь к высшим церковным должностям.

Глава 16

Глава 16

Вокруг Него стояли Серафимы; у каждого из них по шести крыл: двумя закрывал каждый лице свое, и двумя закрывал ноги свои, и двумя летал.

Иоанн Златоуст.

Вид Алексей Михайлович имел… своеобразный. Ну как, случалось мне в музее бывать, там, в прошлой жизни. На выставке, которая Египту посвящена. Так мумии в экспозиции тоже имелись. Только те были в бинтах, а этот — в собственной коже, но в остальном разницы особо нету.

— Хреновато выглядите, — сказал я и нос потёр.

Пахло в палате отнюдь не благовониями. Нет, ими тоже, вон, постельное белье, кажется, розовым маслом сбрызнули, но этот цветочный аромат странным образом лишь усиливал вонь.

Тело гнило. Или иссыхало?

Или и то, и другое сразу?

— А ты живой, — голос вот у него сохранился почти прежний, спокойный такой, мирный даже.

— Ага… как-то вот получилось так, — я подвинул стул поближе.

Воняет? Есть такое. И смотреть на Алексея Михайловича крайне неприятно, так и тянет отвернуться и, поджав хвост, отступить. Но я подвигаюсь. Ему, верно, и разговаривать тяжко. А говорит.

— Хорошо, что живой.

— Он сказал? Ну, про меня?

— Кто?

— Светозарный. Такой вот… типа архангела. С крылами. Ваш… приятель сказал, что вы ему сказали. Про Громовых, — я щурюсь и вглядываюсь в сумрачную завесу над телом. — Что… в общем, что мы живы. А вам кто? Он?

— Я не святой.

— Это точно. Вы по-другому чуетесь. В общем… там Михаил Иванович за вас просил. Говорит, чтоб не таился, чтоб всё, как есть изложил. Будете слушать?

— Буду.

Он улыбается, а губы трескаются, и из трещин проступают капли сукровицы. Я слышу, как сбоит его сердце, как шумят, потрескивают лёгкие, которые тоже превращаются в пергамент или почти.

И вижу тьму, что обжилась в этом теле.

— Тогда расскажу. Потом. Если выживете. Бомба непростой была?

— Это не совсем бомба. Точнее бомбу кинули в машину, но она не взорвалась. Хлопнула только, как мне показалось, но и только. Решили, что у них ошибка случилась. Бывает. Взрыватель не сработал или ещё что. А через пару дней руки чесаться стали.

Которыми он эту бомбу, надо полагать, щупал.

— Заразились только вы? Или ещё кто?

Эта тьма покрывала потемневшую кожу его этаким пушком, вот аккурат, что плесень на хлебе. И главное, что росла она не снаружи, а внутрь.

— Двое. Сопровождение.

— И где?

— Один отошёл через неделю. Второй… ещё через три дня, — говорить об этом Слышневу не хочется.

— Целители?

Интересно. Или им досталось крепко больше, или дело в ином.

— Да. Лучшие. Сперва там. Потом здесь. Пытались. Сил влили много, но стало только хуже. А я вот… не восприимчив. К силе не восприимчив.

И возможно, это его и спасло.

Эксперимент бы провести, да боюсь, что жизни в Алексее Михайловиче осталось не так и много.

— Вы своему приятелю как, верите? — уточняю, потому что вот чуется, в одни руки я с этой дрянью не справлюсь. Да и в целом не факт, что справлюсь.

— Как себе.

Это он, конечно, зря. Но говорить не стану.

— Тогда… — думай, Громов.

Тьма… тьма жрёт тело. Я в теории могу эту тьму вытянуть, но собственный Алексея Михайловича организм довольно сильно подточен этой тьмой. И даже убери её сейчас, не факт, что он справится. Целительскую силу он не воспринимает. Значит, нужно лечить альтернативными методами.

И вот как оно полечится, тут вопрос.

— Он у вас в щитах хорош, так? — я потёр нос, в котором нестерпимо свербело. — Сможет поставить такой, чтоб вот там, снаружи, ну… если наблюдают, чтоб ничего-то не увидели? Не услышали? Да и не только снаружи, а вообще…

Потому как помимо доктора персонала в больнице немалое количество. И готов поспорить, любителей почесать языком средь медсестёр и санитарок хватит. Даже если специально не сольют, то сплетнями поделятся.

— Позови, — велел Алексей Михайлович.

Позвал.

И Карпа Евстратовича — это ж надо было дитя рыбою обозвать?[1] — глянувшего на меня с недоверием, и Михаила Ивановича.

Дёрнулся было и Метелька, но я махнул рукой, велев:

— Спи давай, а то доктор заругает…

С процедур его привезли такого, полусонного, закутанного в несколько одеял. Он и заснул сразу почти. И спал. Вот пускай и дальше спит, вылёживается.

— А ты?

— А я тут, рядышком. Вот буквально за спиной. Потом перескажу, чего интересного, — я присаживаюсь на кровать. — Честно! Попытаюсь тьму там вытянуть, ну и так-то… глядишь, и выйдет чего.

— Тогда ладно, — он широко зевает и заходится в приступе кашля, который всё никак не проходит, а заканчивается тем, что Метелька сплёвывает в судно тёмный комок.

Дерьмо.

Вот… я должен был бы подумать. Должен. А не подумал. И почему? Не потому ли, что там, в прошлом, я вовсе не привычный был о ком-то думать.

Нет, если разборка там или ещё что, то своих прикрою. Да и там «свои» могли о себе позаботиться. А чтоб в обычной жизни и о тех, кто не может, кто… почему-то мерзко внутри, в душе или где-то рядом. Непривычное чувство.

Гадостное.

— И что он намерен делать? — на Карпе Евстратовиче тоже халат, не белый больничный, но домашний, стёганый, с китайскими драконами. Халат перехвачен широким поясом, что в сочетании с шелковою пижамой и сеткой для волос, глядится забавно. — Вы поймите, Алексей Михайлович, я готов участвовать, если вы уверены, но…

— Уверен, — Алексей Михайлович попытался сесть.

— Лежите уже… и это… если чего почуете, то не дёргайтесь. Это мои… моя, — вовремя спохватился я. — Тень соберет тьму, попробует вытянуть, а там, дальше, испытаем ещё одно средство. Но тут я, конечно, не гарантирую…

Может, не стоит и начинать?

А ну как загнётся любезный Алексей Михайлович прямо в процессе? Как тогда объясняться стану? И поверят ли, что я не нарочно дорогого и любимого угробил?

И целителя бы всё-таки…