Ворожея: Лёд и Пламень (СИ) - Шмидт Тося

— Я тебе ужо говорил, — вскочил тот с лавки, от чего веник, прикрывавший его хозяйство, упал. — Не знаю я как, оно само! — Большой рыхлый живот банника свисал, считай, до колен, а при каждом движении колыхался, словно холодец. — И не пущал я её никуда, сама она туда нырнула, я и сделать ничего не успел, сама она. Раз — и как не было, как корова языком слизнула. И её, и князя в ту дырку и затянуло.

— Сама, оно, сама, — передразнил он духа. — Да прикрой ты срам уже, — Прошка кинул в него веником. — Мало того, что пользы от тебя никакой, так ещё и срам по всей избе выставил. Всё-то у тебя само, а нам теперича как быть, где нам, я тебя, паскудник, спрашиваю, их искать. Ну князя, положим, искать и не стану, но ведьму мне чтоб возвернул!

— А ты будто сраму того не видел, — напустился на него банник. — Мне одетым быть и не положено. И как я тебе её верну-то, ежели нет туда хода никому, нет и всё!

Тишка с Коловершей сидели в дальнем углу и играли в бирюльки, решив в эту ругань, длившуюся уже почитай седмицу, не встревать.

— А ежели и видел, так что ж теперича везде им трясти? Да и было б чем там трясти, — домовой вновь заходил по избе. — Как вернёт он, хода нет. Они ж туда как-то попали, извернулися.

— Могу вобще не приходить. А то как не приду, ты только кричать и горазд, — обиделся дух.

— Правильно, лишь бы не помогать, — Прошка снова ткнул пальцем в банника. — Затаиться у себя и сидеть, а Вилька пущай сгинет непонятно где, куда ты её и послал. Смотрите, у меня проход есть, такой проход, что ни у кого боле не имеется. А толку-то? Толку! Ежели ты, жаба земляная, открыть его не можешь. А ну открывай, тебе сказано!

— Это кто это тут жаба, ах ты ж мышь болотная, — вскинулся банник и, скорее всего, вцепился бы в волосы домового, но тут распахнулась дверь, и в избу вошла кикимора.

— Вы это чего это тут устроили, оглашенные? А ты чего голый колобродишь? Там водяной к Светозару явился, письмо из Искоростеня принёс. Ну, я сказала как есть, письмо тебе покуда передать велели, — она сунула свиток Прошке и села на лавку, нащупала лапкой пирожок и понюхала. — Эт они у вас с чем, с тиной что ли?

— А вот пришла б да приготовила, — тут же переключился домовой на Граньку.

— А тебе что, жена, что ли, готовить ему ходить? — Не осталась та в долгу.

— Ну вот тогда положь, где взято, и не умничай, — вновь раздухарился Прошка. — Ходят тут умные все больно, а никто ничего дельного посоветовать не может. Вы там чего расселись, нашли время играть, — наконец заметил он притихших Тишку да Торяшку. — Целыми днями сидят, играют, будто и не пропадала наша Вилька. Будто у меня одного о ней сердце болит. А им всем хоть бы что. Говорил я, — он отпил кваса, смачивая пересохшее горло. — Не доведут эти её женихи до добра. Сразу его гнать надо было взашей. Уволок нашу Вилечку не пойми куда, так и сгинет она там, — запричитал он.

— Да что ты её уже на краду-то споклал, — не выдержала кикимора. — Вернётся она, куда денется. Она ж ведьма сильная. Ну чего ты, — она поклала сухонькую ручку на голову всхлипывающего домового.

— Я ей с пелёнок пестовал, как я без неё теперь-то?!

— Ты ж её сам сожрать велел, — наконец подал голос Тишка.

— Нашёл что вспомнить, а как шаркушнки резал, а как жаб ловил, то не помните, да? — Проша снова взьярился на домочадцев. — Один я о ней радею, а вы… — он махнул лапкой и выскочил из избы, хлопнув дверью.

— И чего он? — упырь почесал лысую голову. — Я ж правду сказал.

— Волнуется он, давно уже Вилы не видать, вот и бесится, — пояснила кикимора. — Ниче, счас побегает да успокоится.

Она всё же откусила от пирога и, поморщившись, сунула его обратно под рушник. «Ну какую ж они гадость жрут, надо и правда приготовить им что ли чего», — подумалось ей.

Поднялась, нашла передник и принялась месить тесто. Вскоре по избе вкусно запахло щами да пирогами. На запах и домовой вернулся.

— Чего это ты удумала-то? — спросил он.

— Потравитесь ежели, то кто ж Вильку спасать станет, вот решила, пока ей нет, буду я у вас за хозяйку, — решила не разжигать новую ссору кикимора.

— И то дело, мужикам-то, сама понимаешь, несподручно это. Оно всё ж больше ваше, бабское.

Хотела Гранька съязвить, что, дескать, домовому положено хозяйство вести, но не стала — чего зря ругаться-то им.

Накормив всех ужином, хотела было уйти, но Прошка ей постелил на лавке.

— Чего бегать-то станешь, живи тут, чай, место есть, — похлопал он по набитому травой мешку, что приготовил для кикиморы.

Та зарделась, и в мыслях у нее промелькнуло: «А может, чего и сложится, прикормлю я своего домового…» Но решила события не торопить. «Нраву крутого её соколик, что не по-евоному сделай, сразу в крик пустится», — подумала о том да и легла спать.

Прошка же никак не мог уснуть, всё думал о том, как ему свою ведьму из беды выручать, а что она в беду попала, в этом он даже не сомневался. Послушал, как возятся, укладываясь, домочадцы: Тишка всё что-то шептал коловерше, небось опять сказку, он ему часто их баять стал, а как Светозар пропал, Торя совсем загрустил, и упырь его всячески развлекал. Посмотрел в оконце и лишь под утро забылся тяжким сном.

В тесной пещере около грубого каменного стола сидела женщина, в полумраке её лицо выделялось бледным пятном, она была высока, худощава, с длинными чёрными волосами, её тёмные глаза внимательно следили за тем, что виделось ей в большой чаше с водой. Сейчас она наблюдала за тем, как тот, что принёс им клятву, пробирается по мрачному подлеску.

Гостомысл крался по дремучему лесу, освещенному лишь луной. Его осторожные шаги не нарушали тишины этого места, но каждый шорох заставлял его сердце уходить в пятки. Он шёл, прижимая к груди свёрток из тёмной тряпицы, так будто это было самое дорогое в его жизни. Озираясь по сторонам, он походил на загнанного охотниками старого, потрёпанного жизнью волка.

Тьма вокруг него словно жила своей жизнью, наполненная звуками и шепотом, она пугала бывшего уже наместника. Скрипели чёрные деревья, будто стонали от боли, а невидимые тени нашептывали ему свои замыслы; слышал он в том шепоте угрозы и погибель. Каждый куст, каждый камень казался ему живым, готовым в любой момент кинуться на него, да уволочь в непроглядную тьму и там сожрать.

Тусклый свет луны пробивался сквозь густую листву, отбрасывая на землю тени, но его не хватало, чтобы осветить лес. Воздух в нём был тяжелым и влажным, наполненным запахами гниющей листвы и сырой земли. Казалось Гостомыслу, что он в склеп попал, да там навеки и останется.

Мужчина, несмотря на грузность, двигался бесшумно, будто рысь; его уши ловили малейший шорох, и он тут же замирал на месте, оглядывался и, успокоившись, двигался дальше. Одетый в простую рубаху да штаны с лаптями, он казался сейчас обычным челядинцем, и лишь стать выдавала в нём знатного человека.

Он шёл уже долго, и усталость начинала брать своё, но страх гнал его вперёд, знал он, что ежели не доберётся до моста, не сыщет рукоять меча, то останется тут навек. Потерявший счёт времени, спешил он отыскать то, к чему так стремилась душа.

Тонкая бледная рука с длинными чёрными ногтями, украшенными серебряными узорами, тронула воду в резной медной чаше.

— Надоел, — красивая черноволосая женщина с бледным лицом, обрамлённым двумя длинными прядями, откинулась на троне из чёрного камня, обитом волчьими шкурами. — И кто надоумил его клятву нам принести? Он же бесполезен. — Она слышала стоны и плач его души, видела все его помыслы. И были они такими жалкими, что ей становилось брезгливо, будто жабу тронула.

Мара, а это была она, устало прикрыла чёрные глаза. Позади раздался тихий голос, похожий на северный ветер.

— Я вообще был против этой затеи; смысл морозить земли, проще было просто извести весь княжий род, и дело с концом.

— Тебе б, Карачун, только кого извести, — усмехнулся высокий крепкий мужчина в чёрной шубе, отороченной мехом соболя, и шагнул к столу. Его чёрные глаза сверкали в свете факелов.