Кровь и Воля. Путь попаданца (СИ) - Став Михаил

— И что же важнее? — прошипел он. "Спасти мир, который даже не знает, что болен... или этот?"

Я посмотрел на мать — на ее руки, изуродованные их пленом. На Велену, которая до последнего будет варить зелья, чтобы мы могли сражаться еще один день.

— Здесь — моя война, — сказал я.

Слова повисли в воздухе, тяжелые, как клятва. Ветер за окном ответил новым витком бури — стены избы затрещали под его напором, словно старый корабль в шторм.

Я поднял "Лютоволк". Синее пламя, холодное и ненасытное, лизало лезвие, но не обжигало — лишь оставляло на пальцах иней, будто напоминая: этот клинок теперь часть меня. Как и руна. Как и память, что больше не была просто сном.

Я помнил.

Помнил, как сидел в стеклянной башне среди небоскребов, где люди, не видя бездны под ногами, играли в богов. Помнил пустые улыбки, договоры, подписанные кровью, которую никто не замечал. Помнил, как однажды, глядя в окно на город, охваченный сумерками, увидел в отражении не свое лицо, а чужое — с глазами, полными звезд и древней ярости.

Тогда я счел это галлюцинацией. Усталостью.

Теперь знал — это был первый зов.

Глава 19 Возвращение к истокам

Три месяца канули в Лету с той ночи, когда мы вернулись домой.

Время текло медленно, как густой мёд, затягивая раны, сглаживая острые углы памяти. Дом, ещё недавно пропитанный тревожной тишиной, теперь потихоньку наполнялся жизнью – робкой, но упрямой.

Мать сидела у окна, штопая ветхую рубаху. Скупые нити солнца, просачиваясь сквозь пелену облаков, ласкали её руки – теперь не скрюченные болью, а ловкие, уверенные. Пальцы больше не дрожали, подчиняясь капризам иглы. Лишь багряный шрам алел на левой ладони – память о руне, что некогда билась под кожей, словно сердце. Теперь – лишь тихий отголосок прошлого, напоминание о том, что было и чего больше не повторится.

Я стоял в дверях, наблюдая за ней. Казалось, будто за эти месяцы она сбросила с себя годы страданий. Лицо её, прежде измождённое, теперь дышало спокойствием. Даже воздух в комнате стал другим – тёплым, наполненным запахом воска и сушёных трав.

– Сынок, придержи, – она протянула мне ткань, и я уловил в её глазах робкий проблеск былого огня, что мерк в заточении, задыхаясь в темноте.

Я принял рубаху, ощущая под пальцами грубую ласку шерсти. Ткань была старой, потрёпанной, но прочной – как и всё в этом доме. Выносливой.

– Тебе лучше. Гораздо.

Она одарила меня улыбкой, в которой не было ни тени чуждого. Ничего лишнего – только она. Настоящая.

– Да.

Всего лишь слово, но в нём – целая исповедь, выстраданная и выплаканная. В нём – ночи, когда боль грызла её изнутри, и утро, когда она впервые за долгое время смогла встать без посторонней помощи. В нём – тихие разговоры у печи, когда мы, наконец, начали вспоминать, каково это – не бояться.

За окном шелестел ветер, играя с пожухлыми листьями. Скоро зима. Но теперь я знал – мы её встретим. Вместе.

Жизнь вернулась в привычное русло.

Тяжёлые двери амбара больше не скрипели, будто под грузом невысказанных опасений, а распахивались легко, пропуская золотистые лучи рассвета. Даже стены, пропитанные годами молчания, теперь, казалось, дышали глубже, вбирая в себя запахи новой жизни – сушёных яблок, дубовой коры и воска от свечей, которые Велена ставила у образа в углу.

Она вновь колдовала над варевом, но теперь смрад горькой полыни уступил место сладкому дурману мёда и мяты – снадобья для залечивания ран, для безмятежного сна, для усталых ног путников, заглянувших под наш кров. Её движения, ещё недавно резкие, будто она боялась, что зелье выскользнет из рук, теперь были плавными, почти ласковыми. Она размешивала отвар длинной ложкой из черёмухи, шепча что-то под нос – то ли заговор, то ли просто напев из детства.

Я сидел напротив, сложив ноги на грубых половицах, и наблюдал, как в котле пузырится тягучая жидкость, переливаясь оттенками янтаря и меди.

– Добавь ещё щепоть чабреца, – бросила она, не глядя, будто чувствовала моё внимание кожей. – Но не дави, пусть сам раскроется в жару.

Я послушно протянул руку к пучку сушёных стеблей, рассыпавших пряную пыльцу между пальцев.

Велена даже начала посвящать меня в тайны трав, обучая их сочетаниям, чтобы не вступали в распрю друг с другом.

– Зверобой – яростный, он заглушит ромашку, если не усмирить его лавандой, – говорила она, перебирая пучки зелени, разложенные на столе. – А вот душица – добрая, но упрямая. Если переборщишь, заставит сердце биться, как перепуганный заяц.

Я запоминал, кивая, и она одобрительно щурилась, будто впервые замечала, что у меня не только кулаки, но и голова на месте.

– Ты ведь всё равно останешься здесь, – обронила она однажды утром, пододвигая котелок ближе к танцующим языкам пламени. Голос её звучал ровно, без намёка на вопрос – просто констатация. – Значит, должен уметь не только крушить, но и врачевать.

Я не прекословил, внимая её мудрости. Потому что она была права. Потому что после всего – после тьмы, после борьбы, после потерь – этот дом, этот очаг, её спокойные руки, знающие, как собрать разбитое, стали тем, за что я был готов держаться.

И когда ветер стучал в ставни по ночам, мне больше не чудились в нём голоса из прошлого. Теперь я слышал лишь шелест листьев за окном – и мерный, убаюкивающий звук её дыхания за тонкой стенкой.

Жизнь вернулась в русло. И это русло было мне по душе.

Периодически к нам наведывался Седой, иногда принося гостинцы из леса.

Его появлению никогда не предшествовал стук в дверь или оклик – он просто возникал на пороге, словно тень, отброшенная кленом у крыльца. В руках неизменно что-нибудь да было: то связка душистых белых грибов, перевязанная лыком, то берестяной туесок с лесной малиной, то пара жирных рябчиков, подстреленных метким взглядом.

– Ну-ка, принимай, хозяева, – бормотал он, сбрасывая сверток на стол, и тут же отряхивал рукава, будто спешил стряхнуть с себя следы цивилизации.

Велена качала головой, но уголки её губ неизменно дрожали от сдерживаемой улыбки.

– Опять по чужим делянкам шастал? – подкалывала она, разворачивая узелок.

Седой только хрипел в усы, усаживаясь на лавку, и принимался точить нож о камень, будто это и был его ответ. А потом, когда котел уже булькал, а запах дичи смешивался с ароматом трав, он вдруг начинал рассказывать – о волчьих следах у Черного ручья, о том, как видел, как лосиха учила теленка переходить топи, о старом дубе, в дупле которого поселилась сова с глазами, как две полные луны.

И дом наш в эти вечера становился немного другим – больше похожим на берлогу, на пристанище, где можно переждать непогоду, зная, что за стенами бодрствует лес, древний и мудрый, как сам Седой.

Но и про боярские обязанности Мирослав не забывал. Тяжелая дверь боярской избы скрипела на кованых петлях, пропуская внутрь струю холодного воздуха. За длинным дубовым столом, уставленным свитками и восковыми дощечками, сидел Мирослав – плечистый, с медвежьей статью, но с неожиданно цепким взглядом, в котором читалась привычка к кропотливой работе.

Боярские дела не терпели спешки. Каждое слово в грамоте, каждая печать на договоре – всё это было как сборка лука: чуть перетянешь тетиву – и стрела уйдёт в молоко.

– Опять спор о межах? – хрипло пробормотал он, разворачивая пергамент с жалобой от соседнего села.

Писарь, тощий, как жердь, с пером за ухом, почтительно кивнул:

– Третий месяц тягаются. Одни говорят, ручей – граница, другие – что дуб.

Мирослав щёлкнул языком, откинулся на резной стул и потёр переносицу.

– Пусть старосты сходятся на том месте с мерной верёвкой. А кто первым заартачится – того на двойной оброк.

Он не любил эти склоки, но понимал – без них никак. Боярин – не только меч и щит, но и весы.

На краю стола дымился глиняный кубок с мёдом, уже остывшим. Мирослав отхлебнул, поморщился и потянулся к следующему свитку – о недоимках.