Кровь и Воля. Путь попаданца (СИ) - Став Михаил

– Прости… – прошептал я, зная, что делаю, и не зная, как иначе.

И направил "Лютоволка" себе в грудь.

Клинок вошёл слишком легко, будто сам рвался вперёд, будто ждал этого.

Кровь хлынула на пол – не алая, не живая, а чёрная, как смоль, как та самая тьма, что сочилась из её измученных ран. Она закричала – не мать, не княгиня, а просто женщина, чей голос разорвался животным воплем отчаяния. Этот звук пронзил самый корень моего естества, выжег душу, оставив лишь пустоту.

– Нет!

Но было поздно.

Моя кровь, последняя кровь Ольховичей, достигла разлома. Капли, падая в бездну, вспыхивали, как звёзды, окрашивая тьму в алый цвет.

И врата взревели.

Не просто звук – рёв раненого зверя, сотрясающий саму ткань реальности. Камни башни затрещали, руны вспыхнули и погасли, как свечи на ветру.

Тени на стенах завизжали.

Они корчились в агонии, цепляясь за камни, но моя кровь – кровь древнего рода – уже лилась по трещинам, пылая, как священный огонь.

Тьма вспыхнула – и стала гореть.

А где-то в глубине, за закрывающимися вратами, что-то завыло – не в ярости, а в страхе.

В последний момент, прежде чем тьма поглотила всё, я увидел её лицо и улыбку. Настоящую, как в детстве. А потом мир погас.

Седой завыл – не голосом, а всей своей израненной душой, извергая древний, первобытный клич, который знали ещё волки ледникового периода. В нём звенела не просто ненависть – ярость самого мироздания, отвергающего свою гибель. Башня закачалась, будто пьяная, камни крошились, словно песок, а где-то внизу, в самых основаниях мира, что-то глухо ахнуло, будто земля содрогнулась в последней судороге.

– Так умирают герои!

Его слова не звучали гордо. Это был приговор.

Мать рванулась ко мне, тело её выгнулось в немом отчаянии, но цепи держали её, будто мёртвые руки, впившиеся в плоть ещё при её рождении. И всё же – она дотянулась.

Её пальцы, тёплые, живые (как же они могли быть тёплыми после всего?), коснулись моего лица.

– Сын…

Только одно слово.

Но в нём – все колыбельные, все сказки, все несказанные "прости" и неуслышанные "я люблю тебя".

Разлом закрылся.

Не со вспышкой, не с грохотом – с глухим хлопком, будто огромные челюсти сомкнулись, перемалывая саму тьму.

Тени исчезли.

Не растворились – их стёрли, будто они были лишь копотью на стекле, и чья-то рука провела по нему тряпкой.

Остались только мы.

И тишина, звенящая в ушах после адского шума.

Я распахнул глаза, захлебываясь дымом и болью.

Воздух обжёг лёгкие, будто я вдохнул не пепел, а раскалённые иглы. Перед глазами плясали кровавые блики, сквозь которые проступал остов башни – вернее, то, что от неё осталось. Стены, изъеденные трещинами, будто их терзали когти исполинского зверя. Обугленные обрывки цепей, всё ещё шевелящиеся, словно умирающие змеи. И смрад – едкий, сладковато-трупный, с привкусом горелой плоти и раскалённого железа.

В груди бушевал ад.

Не метафорически. Буквально.

Как будто кто-то влил туда лаву и теперь она пульсировала, выжигая всё на своём пути.

«Жив…» – прохрипел я, и даже этот шёпот обжёг горло.

Пальцы, дрожащие, покрытые копотью и кровью, нащупали шрам.

Грубый.

Уродливый.

Рубец, словно выжженный волчьей пастью – неровный, бугристый, но закрывший ту рану, что должна была быть смертельной.

– Он дышит!

Голос донёсся сквозь вату, будто из-под толщи воды.

Меня грубо перевернули на спину. Кто-то стукнул меня об пол, и я застонал – но тут же увидел её.

Велена.

Лицо исцарапанное, в синяках, с потёками крови на висках. Один глаз заплыл, губы потрескались.

Самое прекрасное зрелище в мире.

– Ты… идиот…

Её голос дрожал, сорвался на всхлип, и она тут же яростно вытерла ладонью глаза, будто злясь на саму себя.

– Самый несусветный идиот на свете…

Я попытался улыбнуться. Получилось криво.

А потом за её плечом возник он.

Седой.

Его белосвежая шерсть была опалённой, будто он прошёл сквозь адское пламя. Один рог треснул, янтарные глаза глубоко ввалились, и в них плескалась усталость тысячелетий.

– Ты испил смерть до дна… и изрыгнул её обратно, – проскрежетал он.

Его голос звучал так, будто в горле застряли осколки стекла.

Я попытался приподняться – каждое движение отзывалось огненной волной по всему телу. Мышцы, будто налитые свинцом, отказывались слушаться, а в висках стучал молот, выбивающий изнутри: "Ты должен видеть. Ты обязан увидеть".

– Мать…

Голос мой звучал чужим – хриплым, разбитым, словно я годами не пил воды.

– Жива, – Святослав опустился рядом, и я впервые увидел, как дрожат его вечно твердые руки. Его княжеский плащ, еще вчера гордо развевавшийся на ветру, теперь висел жалкими кровавыми лохмотьями. – Но…

Он резко замолчал, сжав челюсти так, что побелели костяшки пальцев. Договорить не было нужды – правда висела в воздухе тяжелее дыма.

Я повернул голову.

В темном углу разрушенной башни, там, где еще недавно зиял разлом в саму преисподнюю, съежившись, словно ребенок, сидела она.

Серебряные волосы – мои волосы – теперь были тусклыми, будто покрытыми пеплом. Они спутались в грязные пряди, слипшиеся от крови и пота.

Глаза – мои глаза – смотрели в никуда.

Ее пальцы судорожно сжимали колени, ногти впивались в плоть, но она, казалось, не чувствовала боли. Губы шевелились, но звуков не было – лишь тихий стук зубов, будто от холода, которого здесь не было.

Я хотел позвать ее.

Но мир снова поплыл, и я рухнул во тьму.

Я пробудился под аккомпанемент еле слышного шепота — того самого, что струится меж мирами, когда душа балансирует на грани.

Сквозь пелену забытья медленно проступали знакомые очертания: низкие потолки, почерневшие от времени балки, пьянящий аромат сушеного чабреца и лаванды, смешанный с горьковатым дымом очага. Грудь пылала, но острая боль уже превратилась в глухой, размеренный гул — будто под кожей бился не мой пульс, а чей-то чужой.

"Лютоволк" лежал рядом, его клинок, обычно матовый, теперь был испещрен причудливыми серебристыми узорами — точь-в-точь как иней на зимнем стекле. Они переливались, словно живая вена, наполненная не кровью, а чем-то древним и нездешним.

— Ты снова танцуешь с жизнью, — прозвучал голос, от которого в висках заныло сладко и горько одновременно.

Велена.

Она сидела у моего ложа, ее тень, тонкая и изломанная, дрожала на стене. Пальцы — ловкие, привыкшие к скальпелям и зельям — осторожно касались повязки, пропитанной не только кровью, но и чем-то темным, вязким, будто тенью. В глубине ее глаз, обычно таких ясных, теперь плескалась усталость воина после долгой битвы — и все же там теплилось облегчение, словно она сама не верила, что я дышу.

— Сколько… прошло?

Голос мой был хриплым, чужим, будто прорвавшимся сквозь ржавые ворота.

— Три дня. — Она нахмурилась, и в этом движении было столько немой ярости, что я невольно усмехнулся. — Три нескончаемых дня, безумец. Ты уже стучался в чертоги предков, но они, видимо, сочли тебя слишком дерзким даже для загробного пира.

За ее плечом, в проеме двери, маячила тень.

За ее плечом, в темном проеме двери, маячила массивная фигура Седого. Его белоснежная шерсть хранила следы недавнего пожара, опаленная по краям, но взгляд, как и прежде, пронизывал до самой души.

Я попытался приподняться, опираясь на локоть, и мгновенно пожалел об этом — рана в груди вспыхнула ослепительной болью, будто кто-то вновь вонзил в меня раскалённый клинок.

— Мать…

Голос мой сорвался на хрип, но Велена уже понимающе кивнула, едва заметно указав подбородком в сторону двери:

— На кухне. Она… возвращается.

Словно во сне, я поднялся с постели, каждое движение давалось с трудом — тело, измождённое битвой, словно налилось свинцом. Дверь в кухню была приоткрыта, и сквозь щель пробивался золотистый свет — тёплый, живой, так непохожий на мертвенное сияние башенных рун.