Кровь и Воля. Путь попаданца (СИ) - Став Михаил

То были не просто глаза.

То были врата.

Бездонные колодцы ночи, втягивающие в себя взгляд, заставляющие душу цепенеть. В их глубине мерцали искры – не отражения, не блики, а звёзды. Далекие, холодные, чужие. Как будто я смотрел не в лицо матери, а сквозь него – в иную вселенную, где законы нашего мира были лишь слабой тенью.

И там, в этой бездне, что-то шевелилось.

«Мирослав…»

Губы ее оставались недвижны. Голос звучал прямо в моей черепной коробке, опаляя нутро ледяным пламенем. Он не был ни тихим, ни громким – он просто был, заполняя собой всё, как вода, хлынувшая в лёгкие.

Я шагнул вперед, рука дрогнула в воздухе, почти касаясь её бледного, почти прозрачного лица…

Но в тот же миг тень на стене ожила.

Словно вырвавшись из каменного плена, она сорвалась вниз – черная, тягучая, с пальцами, вытягивающимися в бесконечные щупальца. Она ринулась между нами, превращаясь в непроницаемую завесу, в живую стену, сотканную из кошмаров.

– Назад! – взревел Седой, хватая меня за плащ и дёргая с такой силой, что ткань затрещала по швам.

Но было уже поздно.

Тень обрушилась на меня.

Не снаружи.

Изнутри.

Она ударила в грудь – не физически, а гораздо страшнее.

Мир раскололся.

Боль пронзила тело, как миллион игл, вонзающихся одновременно. Я не закричал – не смог. Горло сжалось, легкие отказались вдыхать. Перед глазами поплыли осколки – не стекла, не камня, а воспоминаний.

Видение:

Я стою на поле, но это не поле – это панцирь мира, сплетённый из костей. Миллионы черепов, уложенных в бесконечный, гибельный узор, их пустые глазницы обращены к небу, будто в немом вопросе. Их зубы сцеплены, как кольчуга, их лбы испещрены древними письменами – именами забытых, проклятых, растерзанных.

Над этим морем смерти кружат вороны. Но они – не птицы. Их перья – это пепел, их клювы – ржавые клинки, а в зеркальных глазах мелькают лица: старики, дети, воины – все, чьи души застряли в их черных зрачках.

И в центре – мать.

Но не измученная пленница башни. Богиня.

Она юна, ее кожа светится, как молодая луна, а волосы струятся живым серебром, переливаясь, словно северное сияние. Ее платье – само ночное небо, сотканное из звёзд и теней.

А вокруг – Берендеи.

Но не те, о которых шепчут в деревнях пугливые бабки.

Боги.

Их тела – древесные исполины, кожа – потрескавшаяся кора вековых дубов, а вместо волос – спутанные корни, впивающиеся в воздух, будто пьющие саму тьму. Их рога – ветви мирового древа, тянущиеся к небесам, покрытые рунами, которые горят изнутри.

Их глаза – жёлтые, как осенняя луна, но в них нет ни мудрости, ни милосердия. Только голод.

Они возлагают на нее длани – не руки, а ветви-щупальца, обвивающие её плечи, шею, запястья. И она...

Она поёт.

Ее голос – это ветер в листве, это треск костра, это вой волка в ночи. От каждого звука земля содрогается, трещины разбегаются по черепам, а затем...

Разверзается.

Бездна раскрывается под её ногами – не просто яма, а пасть, зияющая, бесконечная, из которой доносится шёпот миллиона голосов.

Я очнулся.

На коленях, содрогаясь, извергая из себя чёрную слизь – густую, как смола, живую. Она стекала по подбородку, капала на пол, и каждая капля шевелилась, словно в ней билось крошечное сердце.

А где-то в глубине сознания, будто отголосок, всё ещё звучал её голос.

– Он увидел, – прошипела тень, вновь застывшая на стене.

Её голос был как скрип ржавых петель на заброшенных вратах – звук, от которого сжимается сердце. Контуры её колебались, расплываясь в воздухе, словно дым, но глаза – два уголька ада – горели немигающим, ненасытным пламенем.

Мать смотрела на меня.

Не просто смотрела – впивалась взглядом, будто пыталась выжечь правду прямо на моей душе. Её лицо было бледным, как лунный свет на надгробиях, а в уголках губ дрожала тень – не та, что на стене, а её собственная, живая, измученная.

– Теперь ты знаешь, – её голос звенел хрустальным звоном разбитого колокола.

Каждое слово отдавалось болью – не в ушах, а в костях, будто кто-то водил по ним лезвием.

– Они сделали из тебя замок… – прошептал я, чувствуя, как "Лютоволк" задрожал в моей руке, словно живой, предчувствуя бой.

Клинок вибрировал, как пойманный в капкан зверь, его лезвие покрылось инеем – знак. Знак того, что рядом ОНИ.

Тень на стене разразилась зловещим хихиканьем, от которого кровь заледенела в жилах.

– Замок? – она изогнулась, принимая форму оскаленной морды. – Нет, мальчик. Я – ключ. Ключ к вратам, что поглотят ваш мир.

Её слова ударили, как молот, и стены башни застонали в ответ, из трещин пополз чёрный дым, складываясь в лица – лица тех, кто когда-то пытался остановить это. И проиграл.

Седой, словно одержимый безумием, бросился вперед, его клыки хищно блеснули в полумраке, напоминая лезвия ножей.

– Ложь! – зарычал он, голос превратившись в скрежет стали. – Она пытается открыть его сама! Изнутри!

Его когти впились в пол, оставляя борозды в камне, а глаза... глаза горели, как у волка, загнанного охотниками.

Я перевел взгляд на разлом, зияющий в стене, словно рана в самой ткани реальности.

Он пульсировал, расширяясь и сужаясь, будто дышал. А в глубине...

В глубине что-то шевелилось.

И смотрело на нас. Готовое вырваться.

Седой зарычал, ощетинив шерсть на загривке подобно стальным иглам:

– Они обманули нас. Это не печать…

Его голос гремел, как подземный гул, а когти впились в камень, высекая искры. В его глазах отражалось нечто большее, чем ярость – узнавание.

Велена вдруг вскрикнула – её нож, направленный в зияющую трещину разлома, расплавился в руках, обратившись в извивающуюся чёрную змею. Чешуя её мерцала, как масляная плёнка на воде, а пасть разверзлась в беззвучном шипении, прежде чем тварь юркнула в щель между камнями.

– Это дверь. И она приоткрыта.

Её слова повисли в воздухе, тяжёлые, как предсмертный хрип.

Мать медленно повернула голову.

Кандалы на её руках заскрипели, испуская клубы чёрного дыма, который тут же оживал, сплетаясь в лики страждущих. Её взгляд устремился в разлом – и там, в самой бездне, зашевелились фигуры.

Берендеи.

Но не те, что стояли вокруг неё в видении.

Искажённые.

Высокие, с рогами, торчащими из голов, словно ветви мёртвых деревьев, с кожей, покрытой корой и мхом, который шевелился, как шкура больного зверя. Их руки – костлявые, с пальцами, слишком длинными, слишком гибкими – тянулись к свету, к нашему миру, жаждая поглотить его.

– Они придут за мной, – прошептала мать. Голос её дрожал, но в нём не было страха. Была усталость. Тысячелетняя усталость. – Как приходили тогда. Как придут снова. Ты должен…

Её слова оборвались.

Тень на стене издала ликующий смех – звук, от которого задрожали камни, – и, метнувшись вперёд, слилась с цепями у её ног.

Те ожили.

Стянулись с нечеловеческой силой, впиваясь в плоть, рвя кожу, выворачивая суставы.

Мать вскричала.

Настоящий, человеческий крик, полный боли и ужаса.

Кровь хлынула из её рта – чёрная, как застывшая смола, густая, живая. Она брызнула на пол, и капли тут же зашевелились, превращаясь в насекомых с перепончатыми крыльями и жалами.

– НЕТ!

Мое сердце сжалось ледяной рукой . Крик застрял в горле, превратившись в беззвучный стон, пока мир вокруг рассыпался, как пепел, оставляя лишь один вопрос – я опоздал?

Я бросился вперёд, «Лютоволк» в моей руке вспыхнул яростным синим пламенем.

Глава 17 Кровь Ольховичей

Я посмотрел на мать.

В её глазах, зеркальном отражении моих собственных, плескалась вся боль мира – и крохотная искра надежды, едва тлеющая в глубине. Губы, когда-то певшие мне колыбельные, теперь были сложены в беззвучную молитву, шепчущую проклятия на языке, забытом ещё до рождения первых королей.