Кровь и Воля. Путь попаданца (СИ) - Став Михаил

Предки.

Но они не желали свободы.

— Они думают, что защищают мир, — прошептала Велена, её голос дрожал, глаза были широко раскрыты, словно она видела нечто за пределами этого места.

— Нет, — ответил я, проводя пальцем по лезвию меча. Сталь жаждала, вибрировала в моей руке, будто живое существо. — Они боятся.

Боятся того, что таится внутри.

Боятся её.

Я поднёс меч к ладони.

— Пришло время проснуться.

Клинок впился в плоть.

Кровь — моя кровь — сорвалась с острия и упала на печать.

Капля ударила о костяной узор — и мир вздрогнул.

А потом…

Земля взорвалась.

Кровь хлестнула о костяную дверь — и мир содрогнулся в предсмертной агонии.

Багровые молнии разорвали тьму, осветив на миг истинное лицо печати — не просто узор, а живую плоть проклятия, сплетённую из рёбер, черепов и скрюченных пальцев. Древесина вздулась, как гниющая кожа, и железные прутья, вплетённые в её структуру, завыли — не металлическим скрежетом, а человеческими голосами, слившимися в один протяжный стон.

Цепи заголосили.

Не просто заскрипели — заплакали, завопили, как живые. Каждое звено дергалось в конвульсиях, будто пыталось вырваться из невидимых оков. Их ржавые голоса сливались в симфонию замученных душ — хор, от которого кровь стыла в жилах.

— ОТОЙДИТЕ! — прорычал я, с силой отшвырнув Велену и Святослава назад.

В тот последний, ускользающий миг перед катастрофой, я увидел преображение Седого.

Его шерсть вспыхнула белым пламенем, каждый волосок стал остриём света. Когти, вонзившиеся в камень, высекали не искры — молнии, синие и яростные. Но страшнее всего были глаза — два ослепительных солнца, вспыхнувших в кромешной тьме. В них не было зрачков — только безумие древней силы, готовой разорвать саму ткань этого мира.

И тогда —

Дверь взорвалась.

Не просто распахнулась — разнеслась в клочья, обрушив на нас град костей и раскалённого металла.

Осколки вонзались в плоть, как зубы голодного зверя. Я слышал, как кто-то кричит — то ли Велена, то ли сам Святослав, — но их голоса тонули в рёве рушащейся реальности. Я заслонился рукой, чувствуя, как кость трещит под ударами, но боль не пришла.

Вместо неё — жар.

Всепоглощающий. Яростный.

Как будто моя кровь вскипела в жилах, превратившись в жидкое пламя. Оно пожирало боль, пожирало страх, оставляя только пустоту и ожидание.

Пыль осела.

Медленно, словно нехотя, открывая то, что осталось от врат.

Зияющий провал.

Тьма внутри была живой.

Не просто отсутствие света — чужеродная субстанция, густая, липкая, словно чёрный мёд, застывший между мирами. Она пульсировала, медленно перетекая по краям проёма, и с каждым движением поглощала свет, звук, даже воздух. Вокруг неё образовывалась зона мёртвой тишины — пространство, где не могло существовать ничего, кроме нее.

И тогда…

Она заговорила.

— Сын…

Голос.

Её голос.

Истерзанный годами молчания, но безошибочно узнаваемый. Тот самый, что убаюкивал меня колыбельными, когда за окном бушевала вьюга. Тот самый, что шептал сказки в полумраке детской опочивальни. Тот самый, что кричал в отчаянии, когда её уводили в ночь — пронзительный, разрывающий душу вопль, который я слышал во сне долгие годы.

Я шагнул в бездну.

— Мать.

Башня внутри оказалась необъятной, чудовищно больше, чем осмеливался предположить разум. Её стены не подчинялись законам пространства — они изгибались, как исполинские рёбра, сходясь где-то в вышине, в непроглядной тьме, где не было ни потолка, ни неба, только бесконечная пустота, втягивающая в себя взгляд.

Мы продвигались по узкому коридору, чьи стены были испещрены живыми рунами — они пульсировали, перетекали, словно ртуть, вспыхивая и затухая в безумном танце. Иногда они складывались в слова, в проклятия, в молитвы на забытых языках, шепчущие прямо в сознание. Пол под ногами был мерзким, липким, словно выстлан содранной кожей, и с каждым шагом от него тянулись тонкие нити слизи, цепляясь за сапоги. А воздух…

Воздух дышал.

Он вливался в лёгкие густыми волнами, сдавливая грудь, словно сама башня жила, дышала и корчилась в предсмертной агонии. Иногда казалось, что стены сжимаются, будто гигантское сердце бьётся где-то в темноте, а мы — лишь капля крови в его жилах.

Святослав шёл следом, его меч судорожно дрожал в руке. Я видел, как его пальцы белеют от напряжения, как капли пота стекают по вискам, смешиваясь с пылью веков.

— Это… это не просто тюрьма… — прошептал он, и в его голосе звучало нечто большее, чем страх. Это было понимание. Понимание того, что мы вошли в место, которое не должно существовать.

— Нет, — прошептала Велена, её голос дрожал, как тронутая ветром паутина.

Это было чрево.

Чрево чего-то древнего, невообразимого, чуждого самой ткани мироздания. Что-то, что спало здесь веками, что-то, чьи сны просачивались в наш мир, порождая легенды о богах и демонах. И мы шли прямо к нему.

В самом сердце башни мы нашли её.

Княгиня Ирина.

Моя мать.

Она парила в воздухе, скованная цепями, которые не просто обвивали её, а прорастали сквозь плоть, словно корни древнего древа, пустившие побеги сквозь живую землю. Каждое звено было испещрено письменами, которые медленно пульсировали, как будто впитывая в себя её жизненную силу. Там, где металл впивался в кожу, сочилась не кровь, а густой, мерцающий туман — будто сама её плоть превращалась в нечто иное, в часть этого проклятого места.

Её серебристые волосы (точь-в-точь как мои) струились в невесомости призрачным водопадом, будто время здесь текло иначе, и каждый локон двигался с неестественной, зловещей грацией. Лицо её было спокойным, почти безмятежным, словно она спала, но в уголках губ таилась гримаса нечеловеческого страдания.

А глаза…

Глаза были закрыты.

Но я чувствовал, что она видит. Видит нас. Видит всё.

Самым же страшным была её тень.

Она не лежала у её ног, как подобает тени.

Она жила своей собственной, кошмарной жизнью — извивалась по стенам, сливаясь с рунами в безумном танце. То превращалась в оскаленную волчицу, бросающуюся на невидимого врага, то в испуганную девочку, прижимающую руки к груди, то в нечто невообразимое — с непомерно длинными пальцами, сгибающимися под неестественными углами, и зияющим ртом во всё лицо. Иногда тень застывала, будто прислушиваясь, а затем резко дергалась, как будто что-то рвало её изнутри.

— Она удерживает их, — прохрипел Седой, приблизившись к ней вплотную. Его голос звучал так, будто слова проходили сквозь толщу пепла.

— Кого? — спросил я.

Но я уже знал ответ.

Потому что увидел.

За её спиной, в самой глубине комнаты, зияла дыра.

Не дверь. Не проход.

Разрыв.

Чёрная, пульсирующая рана в самой ткани мира, края которой медленно шевелились, как запёкшаяся плоть. И сквозь неё — сквозь эту язву реальности — что-то смотрело.

Не глазами. Не взглядом.

Просто было.

И знало, что мы здесь.

— Мать… — прошептал я, шагнув вперёд, рука дрогнула, протягиваясь к ней сквозь липкий, тяжёлый воздух.

Её веки дрогнули.

Она очнулась.

Глава 16 Разлом

Каждый нерв в моем теле взвыл от боли, когда я увидел ее – настоящую, живую, искалеченную годами заточения. Серебряные волосы, точь-в-точь как мои, спутались в липкий колтун черной крови, запекшейся на лбу. Цепи, словно живые, извивающиеся змеи, впивались в плоть, пульсируя адской болью.

Ее глаза распахнулись – и башня содрогнулась от этого незримого удара.

Стены затрещали, будто кости великана, сломанные одним движением. Руны вспыхнули кровавым светом, закипая на камнях, как раскалённое железо. Воздух загустел, наполнившись запахом озона и чего-то древнего – тления веков, праха забытых богов.