Кровь и Воля. Путь попаданца (СИ) - Став Михаил

– Ивашко Безродный опять не сдал зерно?

– Говорит, мыши погрызли запасы.

– Мыши, – усмехнулся Мирослав. – Ну что ж, пошлём к нему дьяка. Пусть проверит… мышиные норы. Если найдутся полны – простим. Если пусты – пусть отрабатывает.

Он ставил резкую печать на грамоте, и воск под ней ложился неровно, как судьба тех, кто пытался его перехитрить.

За окном уже сгущались сумерки, но дела не кончались. Ещё спор о покосе, жалоба на купца-обманщика, вопрос о свадьбе боярской дочери…

Мирослав вздохнул, почесал щетину и потянулся за следующим свитком.

"Вот она – настоящая сеча", – думал он. "Только враги здесь – не чужие мечи, а жадность да глупость. И победить их куда сложнее."

Дни текли мирно…

Но с приходом ночи…

С приходом ночи я покидал тёплый кров и садился на крыльцо, прижимая к коленям "Лютоволка".

Деревянные ступени поскрипывали подо мной, а в небе, чёрном, как смоль, загорались первые звёзды – холодные и бесстрастные. Лезвие меча отзывалось лёгкой дрожью под пальцами, словно живое существо, чуящее мой настрой. Его синее пламя больше не вырывалось наружу без повода, но я нутром чуял – оно не погасло, а лишь затаилось, будто зверь, свернувшийся клубком в глубине души. Ожидая часа.

Тишину нарушал лишь шелест листьев да редкие крики ночных птиц. Где-то вдали, за оградой, шуршала в траве лиса, а над болотами поднимался туман, медленный и вязкий, как дыхание спящего дракона.

Иногда ко мне возвращались сны.

Душный офис. Кондиционер, бубнящий над головой. Несмолкаемые звонки, сливающиеся в один протяжный гул. Лифт, уносящий в бездну – вниз, вниз, туда, где свет ламп дневного света меркнет, а стены сжимаются, как пасть. Зеркала, в которых вместо меня отражался кто-то чужой, хищный…

Но теперь я просыпался не в ледяном поту, дрожа от ужаса, а с тихим вздохом облегчения. Потому что знал – это лишь призрачные тени былого. Они утратили свою власть, сгинули в прошлом, как утренний туман под солнцем.

Однажды мать позвала меня в лес.

Ее голос прозвучал так же неожиданно, как когда-то в детстве, когда она будила меня перед рассветом, чтобы показать, как роса переливается на паутине. Я отложил в сторону топор, которым колол дрова, и кивнул, даже не спрашивая, куда и зачем.

Мы шли по старой, заросшей тропе, где корни деревьев, словно узловатые пальцы, цеплялись за наши подолы. Воздух был густым и сладким от запаха перезрелой земляники и нагретой хвои. Но на этот раз мать повела нас не к таинственной границе миров, не к тем руинам, где когда-то билось сердце древней магии, а к маленькой, поросшей мхом поляне, где россыпью синела черника.

– Помнишь, как ты в детстве обожал эти ягоды? – спросила она, склоняясь над кустом, усыпанным спелыми плодами.

Ее руки, обычно занятые работой, теперь двигались легко и грациозно, будто она снова стала той самой женщиной, что когда-то могла часами бродить по лесу, собирая травы и напевая старинные песни.

Я невольно улыбнулся, поддавшись сладкому наваждению воспоминаний.

– Да. И всегда объедался до колик в животе.

Она рассмеялась – звонко, беззаботно, словно юная девица.

– А я отпаивала тебя мятным отваром и нашептывала сказки до самого утра.

Ее смех разлетелся по поляне, спугнув белку, которая метнулась вверх по стволу сосны. Мы молча собирали ягоды, и в этом молчании не было ни грамма тягостного. Лишь душевный покой, тихая радость единения.

Черника лопалась под пальцами, оставляя фиолетовые следы, а солнце пробивалось сквозь листву, рисуя на земле узоры из света и тени. Казалось, время здесь замедлило свой бег, позволив нам украсть у судьбы этот миг – простой, ничем не примечательный, и оттого такой драгоценный.

Я украдкой взглянул на мать. В ее глазах, обычно таких сосредоточенных, теперь плескалось что-то легкомысленное, почти детское.

– Знаешь, – сказала она вдруг, – я думала, мы уже никогда не вернемся к таким моментам.

Я не ответил. Просто протянул ей горсть ягод, и она приняла их с той же благодарностью, с какой когда-то принимала мои первые, неловко сорванные цветы. А вокруг нас лес жил своей жизнью – шуршал листвой, перешептывался ветками, и, казалось, одобрительно улыбался, наблюдая за тем, как две потерянные души наконец-то нашли дорогу домой.

Возвращаясь домой, мы повстречали путника.

Тропа внезапно сузилась, будто лес затаил дыхание, и в этот момент из-за поворота показалась согбенная фигура. Старик, опирающийся на посох из корявого можжевельника, двигался медленно, но с неожиданной для его возраста уверенностью. Его лицо, исчерченное глубокими морщинами, напоминало карту ветхих дорог – каждая складка хранила историю, каждое пятно на выгоревшей от солнца коже говорило о годах, проведённых под открытым небом.

Он остановился, увидев нас, и вдруг низко поклонился – не как нищий, просящий милостыню, а как равный, оказывающий уважение.

– Мирослав.

Его голос, сухой и потрескавшийся, как осенний лист, тем не менее прозвучал чётко, без старческой дрожи. Я нахмурился, пытаясь поймать ускользающую нить узнавания.

– Вы знаете меня?

Старик выпрямился с лёгким хрустом в спине, и в его потускневших, будто затянутых дымкой глазах промелькнуло что-то… до боли знакомое.

– Нет. Но я знаю её. – Он кивнул в сторону матери, и я заметил, как её пальцы непроизвольно сжали край передника. – И знаю, что ты избрал свой путь.

Он протянул мне небольшой свёрток, перевязанный грубой верёвкой, которая впилась в его узловатые пальцы.

– Возьми. Это тебе ещё пригодится.

Развернув затёртый кусок ткани, я обнаружил ножны – чёрные, как крыло ворона в безлунную ночь, с вытканным серебром причудливым узором. Орнамент до мельчайших завитков повторял руны на моей ладони, будто был создан специально для "Лютоволка".

– Благодарю, – пробормотал я растерянно, ощущая, как под пальцами металл отзывается едва уловимым теплом.

Старик одарил меня мудрой улыбкой, в которой читалось что-то между одобрением и предостережением.

– Не благодари раньше времени, – произнёс он и, повернувшись, сделал шаг в сторону леса.

– Погодите! – окликнул я. – Как вас зовут?

Но старик уже растворялся в вечерних сумерках, он ушёл, бесследно растворившись в густых лесных тенях, словно и не бывало его вовсе.

Мать стояла неподвижно, её лицо было нечитаемо.

– Ты знала его? – спросил я.

Она медленно кивнула, не сводя глаз с тропы, где только что стоял незнакомец.

– Да. Но это было очень давно.

И в её голосе я услышал то, что она не сказала вслух – встреча эта была не случайной. Как и ножны в моих руках, которые теперь казались частью чего-то большего, чего-то, что только начинало раскрываться передо мной.

Вечером я сидел у жарко пылающего костра, любуясь диковинным подарком.

Огонь трещал, выплёскивая в ночь искры, которые тут же гасли в прохладном воздухе. Я провёл пальцами по серебряной насечке на ножнах, чувствуя, как узоры будто оживают под прикосновением, переливаясь в свете пламени. "Лютоволк", лежащий на коленях, тихо гудел в ответ, словно старый пес, узнавший свою упряжь.

Мать неслышно присела рядом, согревая о пламя свои ладони. Её профиль, освещённый дрожащим светом, казался вырезанным из тёмного дерева – твёрдым и в то же время удивительно мягким.

– Ты всё ещё тоскуешь по тому миру?

Её вопрос повис в воздухе, смешавшись с дымом, тянувшимся к звёздам. Я задумался, глядя, как языки пламени лижут поленья, оставляя после себя угли, похожие на крошечные вулканы.

– Нет. Он был… сном. А это – явь.

Слова вышли сами собой, но, произнеся их, я понял – это чистая правда. Тот мир с его бетонными коробками, вечной спешкой и пустыми глазами прохожих казался теперь далёким кошмаром, который больше не имел надо мной власти.