Кровь и Воля. Путь попаданца (СИ) - Став Михаил

— В этом бою мы вместе, и люди и …. – Седой многозначительно оглянулся на своих “людей”.

— На коней! — мой голос прозвучал громче, чем я ожидал. — Мы едем на войну!

Площадь гудела, как потревоженный улей. Мужики, еще вчера мирно пахавшие землю, теперь сбивались в кучки, проверяя снаряжение. Старый Никита, обычно тихий и смирный, крутил в руках дедову секиру с выщербленным лезвием — глаза его горели, будто он снова стал тем лихим молодцем, что когда-то ходил с князем на половцев. Молодой Гришка, лучник, туго перетягивал тетиву, щелкая по ней пальцами — его лук, обычно добывающий зайцев, теперь натягивался с угрюмым свистом. Даже мальчишки, вчера гонявшие по деревне кур, стояли с самодельными копьями, выструганными из орешника — лица серьезные, будто им не по двенадцать лет, а все тридцать.

А бабы...

Сначала они молчали. Стояли кучкой у плетней, сжав руки, сжав губы. Но когда первый конь зафыркал и тронулся с места, раздался первый вопль.

— Воротитесь! — завыла Аленка, Гришкина молодая жена, бросаясь вперед, но старухи тут же схватили ее за руки.

— Не задерживай, дура! — рявкнула самая старая, Матрена, но голос ее дрожал.

Потом подхватили другие. Не плач, не причитания — настоящий вой, как по покойнику. Голоса рвали воздух, смешивались в один протяжный стон, будто сама земля завыла перед бедой.

— Кровь свою не проливайте зря!

— Детушек не забудьте!

— Родимые вы наши...

Седой, сидя на своем сером великане, обернулся и что-то крикнул своим. Его "племянники", бородатые и мрачные, разом тронули коней — и вся ватага двинулась вперед, топот копыт заглушая бабий плач.

Я вдохнул полной грудью, в последний раз окинул взглядом родные избы, мать, стоявшую на крыльце с сухими глазами — и рванул поводья.

"Лютоволк" на бедре дрогнул, и синее пламя лизнуло ножны.

— Пошли!

Деревня осталась позади. Впереди — лес, черный, как старая кровь. Дорога вилась меж берез, узкая, как змеиный след. Кони шли тяжело, земля под копытами хлюпала — дожди зарядили еще на прошлой неделе.

Седой ехал впереди, не оглядываясь. Его люди — молча. Только топор одного из них, выскользнув из-за пояса, глухо стукнул о стремя.

А сзади, сквозь шум леса, еще долго доносился бабий вой.

Будто души выли.

Будто знали — не всем суждено вернуться.

Конь подо мной фыркал, нервно переступая копытами по раскисшей от недавнего дождя земле. Его могучая грудь вздымалась тяжело, как кузнечные мехи, а уши беспокойно поворачивались, улавливая каждый шорох в окружающем лесу. Я ощущал, как подо мной дрожат его мускулы - этот верный боевой товарищ, прошедший со мной не одну стычку, теперь вел себя как молодой жеребенок, впервые попавший в чащу.

Мы шли уже третий день, обходя стороной большие дороги, где могли ждать засады или княжеские сборщики дани. Седой вел нас старыми тропами, теми, что помнят еще копыта половецких скакунов - узкими звериными тропками, петляющими между вековых дубов, где кора была иссечена рунами наших прадедов. Эти пути давно забыты обычными путниками, но для лесных людей оставались надежными проводниками.

"Лютоволк" на моем бедре пульсировал теплом, будто живое существо. Его древняя сталь, выкованная в незапамятные времена, словно дышала в такт моему сердцу. Новые ножны, подаренные Странником, вели себя странно - то вдруг леденели, покрываясь инеем даже в полуденный зной, то становились горячими, как раскаленный докрасна металл, предупреждая о незримой опасности. Вчера ночью они вспыхнули таким жаром, что прожгли мою кожаную одежду - именно тогда мы наткнулись на первые следы, заставившие даже бывалых воинов перекреститься.

— Смотри, — хрипло сказал Седой, опускаясь на одно колено с легкостью, не свойственной его годам. Его корявый палец, покрытый боевыми шрамами, указал на грязь под нашими ногами.

Мы окружили находку, сбившись в тесный круг. Отпечатки босых ног шли параллельно нашей тропе, сохраняя зловеще равное расстояние уже добрую сотню шагов. Но это были не человеческие следы - слишком длинные искривленные пальцы, неестественно выгнутый подъем, а расстояние между отпечатками... Ни один смертный не мог сделать такой шаг без разбега. Между следами тянулись глубокие борозды, будто кто-то волочил за собой тяжелые цепи, но земля вокруг них была покрыта странным сизым налетом, словно тронутая морозом в разгар лета.

— Они близко, — прошептал Вадим, самый младший из нашей ватаги. Его обычно румяные щеки побелели, а рука, привычно лежавшая на топоре, дрожала мелкой дрожью, отчего лезвие позванивало о металлическую пряжку пояса.

Мы разбили лагерь на высоком берегу речушки, где крутой склон давал хоть какую-то защиту со спины. Место выбрали с воинской сметкой - с трех сторон окруженное водой, с единственным подходом через узкую песчаную косу. Вадим с ребятами вбил в землю заостренные колья, сплетя между ними колючий терновник. Седой же ходил по периметру, разбрасывая из мешочка что-то похожее на соль, но с резким запахом медвежьей желчи.

Костер разводить не стали - Седой утверждал, что они видят пламя за три дня пути. Вместо этого мы жевали соленую говядину и лепешки из ржаной муки, запивая кислым квасом из березовых туесков. Ночная стража менялась каждые два часа. Когда моя очередь пришла, я занял пост у самого уреза воды, где тень от старой ивы скрывала меня от луны.

Волк внутри меня сразу оскалился. Это было не просто напряжение - вся моя сущность сжалась в тугую пружину, а в ушах зазвенела кровь. Я замер, слившись с тьмой, и тогда услышал...

Шелест в кустах. Не ветра - что-то двигалось там, тяжело дыша. Звук напоминал мокрые мехи, но с каким-то липким присвистом на вдохе. Моя рука сама потянулась к "Лютоволку", и когда клинок вышел из ножен, его синее пламя озарило крону старого дуба передо мной.

На ветвях сидели они. Трое. Сначала я подумал, что это люди - такие же силуэты, такие же очертания. Но потом один из них повернулся, и я увидел, как его колени выгибаются назад, как у саранчи, а пальцы, длинные и суставчатые, обхватывают ветку целиком. Их глаза отражали свет меча, как у кошек, только зрачки были вертикальными и слишком большими, занимая почти все глазное яблоко.

Один повернул голову - слишком резко, слишком далеко, будто шея была не из позвонков, а из жидкой тени. И в синем свете я увидел лицо. Огромные, как блюдца, глаза без век. Нос - лишь две дырочки над безгубым ртом, из которого свисал черный, как у пиявки, язык. Но страшнее всего была кожа - полупрозрачная, как у лягушки, под которой пульсировали черные жилы.

В тот же миг ножны на моем бедре вспыхнули ослепительным белым светом, будто внутри них зажгли кусок солнца. Существа завизжали - звук такой высокой частоты, что из носа хлынула кровь. Они закрылись своими паучьими лапами, и тогда я увидел, что между пальцами у них натянута перепонка, как у летучих мышей. А потом... они просто растворились в ночи. Не убежали, не скрылись - именно исчезли, будто их и не было.

Только на ветке, где сидел один из них, остался черный, как деготь, след, медленно стекающий по коре. И запах... Запах гниющего мяса и медных монет, от которого слезились глаза.

Утром мы нашли первого мертвого.

Солнце только-только показалось над верхушками сосен, когда пронзительный крик Вадима разорвал утреннюю тишину. Мы сбежались к месту, где стояли привязанные кони - и замерли.

Конь Вадима, могучий гнедой мерин, лежал на боку с неестественно вывернутыми конечностями. Его брюхо было распорото от грудины до паха одним чистым разрезом - словно огромным ножом. Но что было страшнее всего - крови почти не было. Лишь тонкая розовая пленка покрывала внутренности, будто кто-то аккуратно высосал каждую каплю. Глаза животного были широко открыты, в них застыл ужас.

Седой опустился на корточки, осторожно проводя пальцем по краю раны. Его лицо стало каменным.