— Я могу сделать так, что любой, кто посмеет напомнить тебе о твоем позоре… - начал Абертон, но я перебила его.
— И что? Они от этого забудут? - спросила я, чувствуя, что у меня от нервов стучат зубы. - Не будут смотреть на меня, вспоминая, как ты предлагал меня каждому!
— Прекрати, - почти шепотом произнес Абертон.
— Так вот, дорогой. Меня купили. За меня заплатили! Так что теперь у меня другой хозяин! — прошептала я, и в уголках губ дрогнула усмешка.
Глава 76. Маски сняты
Вода в корыте была ледяной. Пальцы онемели, но я терла простыни с такой яростью, будто стирала не рвотные пятна, а десять лет своего молчаливого позора.
Абертон стоял за спиной. Не шумел. Не дышал. Просто… наблюдал. Как будто видел перед собой не женщину, а загадку, которую не может разгадать.
— Видимо, у тебя так себе хозяин, — наконец произнёс он, и в голосе его звучало не презрение — а обида. Гордость уязвлённого дракона, чьё сокровище ушло и… не захотело вернуться. — Раз ты стираешь в старом корыте простыни, как последняя служанка.
Я не обернулась. Просто сильнее втерла щёлоку в ткань.
— Я стираю простыни, на которые стошнило твою драгоценную Мелинду, — сказала я, не повышая голоса, — не потому что меня заставляют. А потому что это — часть моей работы. Моей жизни. Моей новой счастливой жизни.
Я наконец подняла глаза — и посмотрела на него. Прямо. Без страха. Без ненависти. С равнодушием, которое, наверное, было страшнее всего.
— Жизни, в которой я не просто мебель в красивом доме. Здесь я — на своём месте. Я нашла себя. Нашла своё призвание.
Он замер.
Брови его дрогнули. Губы чуть приоткрылись — и тут же сжались в тонкую линию. Он не понимал. И это было самое унизительное для него.
— Призвание? Ты серьезно? Стирать простыни, как прачка, — это твое призвание? — выдохнул он, будто спрашивал не меня, а самого себя. — Ты же… Ты же могла бы жить в тепле. В шелках. В покое. А не в этой убогой нищете!
— Не смей называть это место «убогой нищетой»! В этой, как ты говоришь, «убогой нищете» только что спасли жизнь твоей любовницы! — усмехнулась я, и в этой усмешке не было горечи — только свобода. — Это в сто раз лучше, чем есть, пить, слушать сплетни и скучать целыми днями в огромном доме, проживая бесцельную жизнь.
Он пошатнулся — не физически. Внутри.
Я видела, как в его глазах — тех самых, ледяных, что всегда смотрели сквозь меня — вдруг мелькнуло осознание.
Он понял: я не бегу от него.
Я ушла от пустоты, которую он называл жизнью.
— А теперь будь так добр, — сказала я, отжимая простыню и вешая её на верёвку, — уходи. Свою драгоценную Мелинду ты сможешь навестить завтра. А сегодня… сегодня здесь не место для герцогов.
Он не стал спорить. Не стал умолять.
Просто кивнул — один раз, коротко — и развернулся.
Шаги его по опавшей листве звучали не как гордое отступление, а как поражение.
Я достирала бельё молча.
Руки уже не дрожали. Наоборот — чувствовала в них силу. Ту самую, что рождается не от власти, а от выбора.
И вдруг — запах.
Тонкий, почти призрачный: розы, пепел, озон после грозы.
Я не обернулась. Не искала его глазами.
Но я знала — он был здесь.
Стоял в тени клёна, слушал каждое моё слово.
И, может быть… гордился.
Я повесила последнюю простыню, дала ветру унести с неё остатки горечи — и вошла в дом.
А там, в полумраке приёмной, у окна стоял доктор.
Не с гневом. Не с осуждением.
С тяжёлым, пронзительным взглядом человека, который только что увидел правду — и не знал, как с ней жить.
Он медленно повернулся ко мне.
И тихо, почти шёпотом, спросил:
— Значит… Ты Рианнон Арбанвиль?
Я не отвела глаз.
Не заплакала.
Не стала оправдываться.
Я просто кивнула — так же, как Абертон минуту назад.
Коротко. Твёрдо. Окончательно.
— Да, — сказала я. — Была. Раньше. А теперь… Я Нонна. Надеюсь, ничего не изменилось?
Глава 77. Элла
— Изменилось! — голос доктора дрогнул, как натянутая струна перед обрывом. Он сжал край стола так, что костяшки побелели. — Ты соврала мне с самого начала!
Я не отвела глаз. Только кивнула.
Он молчал так долго, что я услышала, как тикают часы в коридоре — будто само время замерло, ожидая моего приговора.
Потом доктор шагнул ближе. Не с гневом. С болью.
— Ты знала, кто я? — прошептал он. — Ты знала, что моя Элла служила тебе? Конечно, знала! Ты видела ее портрет в комнате! Ты знала, она умерла, пытаясь рассказать тебе правду?
— Я узнала это здесь, — ответила я, голос дрожал. — Когда увидела портреты. И тогда… я не могла сказать. Я боялась, что ты вышвырнешь меня. А мне больше некуда было идти.
Он сжал кулаки. Потом резко отвернулся к окну.
— Ты носишь платье моей дочери. Спишь в её комнате. Пьёшь из её кружки. А сама — жена того, кто приказал убить их обоих.
— Я не та женщина, что была в том замке, — тихо сказала я. — Я больше не Рианнон. Я — Нонна. И я не лгала тебе сердцем. Мне сказали, что Элла уволилась по семейным обстоятельствам. И я еще удивилась, что она не попрощалась! Мне приставили новую служанку, Клару. И… я узнала, что Элла мертва только здесь, сидя на кровати после отравления.
Но что, если для него я навсегда останусь герцогиней? Что, если он решит, что я — часть той же гнили, что убила его Эллу?
Сердце колотилось так, будто пыталось вырваться и убежать вперёд — туда, где ещё можно всё начать заново.
Доктор Эгертон долго смотрел в окно. Потом вздохнул — так, будто выдыхал десять лет боли.
— И как же мне к тебе теперь обращаться? — спросил он, а в голосе слышался яд боли. — Ваше сиятельство?
— Ваше стирательство, — усмехнулась я. — Простыни постираны. А я иду пить чай и отогревать руки…
Кажется, эти слова вернули доктора в реальность. Он ничего не сказал, а я поднялась по лестнице, думая про себя: «Если выгонит, то пусть выгоняет… Я что-нибудь придумаю. Это раньше мне было страшно, но сейчас нет. Я была там, за гранью. И больше не боюсь дверей!».
Руки мои дрожали. Не от страха. Не от усталости.
От холода — того самого, что въедается в кости, когда понимаешь: правда всегда больнее лжи.
Я стояла у плиты, наливая кипяток в чайник. Вода шипела, пар поднимался вверх, как молитва, но не грел. Ничто не грело. Ни чай, ни платье Лили, ни даже воспоминание о поцелуе Смерти.
Потому что за спиной — он.
Абертон.
Стоит призраком, будто тень, которую я не сумела похоронить вместе с прошлым. Смотрит на меня так, будто я — призрак его собственной вины.
А я — не призрак.
