Я — Нонна.
И я больше не та, что молчала, когда её продавали за десять золотых.
Я отвернулась от окна, от его призрачного взгляда, который до сих пор чувствовала на себе, от всего этого — и занялась чаем.
Вербена. Корица. Щепотка сахара. И, конечно же, листочек смородины. Без него никуда! Можно даже два!
И тут — шаги.
Тяжёлые. Медленные. Как будто несёт не тело, а груз десятилетий.
Я обернулась.
Доктор стоял в дверях кухни. Лицо — серое, будто выцветшее от слёз. В руках — стопка пожелтевших листов, перевязанных чёрной лентой.
Он молча подошёл и положил их на стол передо мной.
— Я не сжёг их, — сказал он тихо, почти шёпотом. — Я отдал их на хранение… другу.
Он не назвал имя. Но я знала.
Смерть не только играет в шахматы. Он хранит то, что люди не могут.
Я коснулась листов. Бумага была хрупкой, как пепел. А почерк…
Боже, какой красивый почерк. Аккуратный. Женственный. С лёгким наклоном вправо — будто писала с надеждой.
Я развернула последнюю запись.
Глава 78. Тайна горничной
Вышла в сад нарвать цветов для герцогини — она так любит васильки утром. Розы уже отцвели, но жасмин ещё пахнет.
И вдруг — голоса. За кустами.
Господин Вейл — тот самый, что приезжает раз в месяц и всегда требует вина «только из погреба герцога» — говорил с кухаркой. Той самой, что носит серёжки в виде яблок.
«Прошёл слух, что герцогиня беременна!» — сказал он. — «Я тебе за что плачу?».
Глава 79. Выбор
Доктор ушел к пациентке, а я решила, что домашние дела сами себя не сделают, и принялась прибираться на кухне.
Через полчаса дверь скрипнула. Доктор Эгертон прошел по комнате, а потом остановился, словно над чем-то думая.
— Сегодня к нам придет мой старый друг… — наконец произнес доктор, не глядя на меня. Он стоял у окна, спиной к свету, и в его голосе — не усталость.
Предчувствие.
Я замерла с метлой в руке. Пыль под ногами вдруг стала казаться слишком громкой.
— Неужели всё настолько плохо? — спросила я, и сердце ухнуло вниз, как камень в колодец.
Да ладно вам! Такие твари, как она, обычно отличаются повышенной живучестью!
Я вспомнила ее усмешку, ее взгляд, полный триумфа.
Мелинда.
Та самая, что сидела в первом ряду на моём позоре, гладила живот с наследником и предлагала мне мыть полы.
Та, чьи духи я ловила на шее Абертона два года назад.
Та, кто подсунула яд в мою комнату и улыбалась, когда меня вели на аукцион.
— Да, — кивнул доктор, обернувшись. В его глазах — не ненависть. Не торжество.
Сомнение.
— Её, видимо, обнаружили слишком поздно. Яд уже начал действовать. Полагаю, отравили вечером. А утром она уже не могла пошевелиться от боли. Всё внутри — как будто расплавленный свинец. Печень отказывает. Сердце еле бьётся.
Он сделал паузу. Потом тихо добавил:
— Поэтому я хотел спросить тебя, Нонна… Стоит ли мне пытаться выиграть?
Я опустила метлу.
Руки сами легли на край подоконника, будто ища опору.
В голове пронеслось всё. Как она смеялась, когда граф вытирал сапоги о моё свадебное платье. Как шептала: «Такая, как ты, бесплатно никому не нужна».
Как сидела в розовом платье, будто мать будущего короля.
Я могла бы сказать:
«Пусть умирает. Пусть почувствует весь ужас неизбежности…».
Но…
Я посмотрела на дверь кухни. Там, внизу, женщина в агонии.
И в её утробе — ребёнок.
Невиновный.
Тот, кто не выбирал мать. Кто не просил родиться в этом гнилом поместье. Откуда малыш знает, что его появление станет поводом для моего позора?
— Разве что-то поменялось? — спросила я тихо, глядя на свои руки — те самые, что стирали бельё, перевязывали раны, держали за руку умирающих.
— Мы никогда не спрашивали, сколько зла сделал человек, прежде чем спасать его жизнь…
Я подняла глаза на доктора.
— Так чем Мелинда отличается от других таких же? Она — пациент.
А мы — не судьи. Мы — те, кто держит дверь в жизнь открытой, пока Смерть зовёт уйти.
Это решение далось мне тяжело.
Не потому что я прощала. Нет. До прощения было далеко. Сказать по правде, ни о каком прощении речи быть не могло.
Я не хотела, чтобы она обрела вечный покой, так и не почувствовав мою боль. Чтобы она вот так просто взяла и упорхнула в мир иной, даже не узнав, что думает герцог по поводу ее ребенка и ее самой.
Нет. Это было бы слишком легко. Взять и умереть.
Поэтому мне хотелось, чтобы она жила.
И вдруг я поняла: справедливость — не в её смерти. Справедливость — в том, чтобы она жила… и знала правду.
Чтобы увидела, как рушится её ложь. Как её сын — не наследник. Как Абертон — не дурак, а предатель.
Но это уже не моё дело.
Моё дело — не судить.
Моё дело — держать дверь открытой.
Доктор долго смотрел на меня. Потом вздохнул. Так, будто сбросил с плеч не только сомнение, но и десять лет горечи.
— Тогда делай чай, — сказал он, и в голосе его прозвучала не усталость, а горькое принятие. — Ты права. Она — такая же, как все: больная, напуганная, умирающая. Даже если её семья убила мою Эллу… даже если её отец приказал убить Лили… Смерть не спрашивает, кто ты. И я… Я не имею права спрашивать. Так что я обещаю… сделаю всё, чтобы выиграть их жизни.
Он подошёл к шкафу, достал кружки и поставил кружку Лили передо мной, как знак того, что ничто не изменилось.
— И я обещаю, — добавил он, глядя прямо в мои глаза, — что сделаю всё возможное, чтобы выиграть их жизни.
Я кивнула.
Не улыбнулась. Не заплакала.
Просто кивнула — как врач, как человек, как пылинка, которая знает ценность человеческой жизни.
Я вскипятила чайник, заварила чай.
Вербена. Корица. Это уже становится ритуалом. Колдовством. Но меня это успокаивает.
И, конечно же, листочек смородины.
Потому что даже в самой чёрной ночи нужно оставить место для света и вкусного чая.
