Тайна доктора Авроры (СИ) - Александра Федулаева "Сандра Барро"

Мама была необыкновенно красивой женщиной, и неудивительно, что отец её очень любил и потакал во всём. Несмотря на то, что в те годы в нашем небольшом городе было сложно найти приличные наряды, Вера Фёдоровна всегда выглядела безупречно, как и подобает учителю русского языка и литературы.

И у неё всегда была одна мечта — переехать в Москву.

— В Москву, в Москву! Как у Чехова, помнишь? — повторяла она отцу. Я была совсем ещё маленькой и с восхищением смотрела на мать. Тогда я не знала, кто такой Чехов, и думала, что Москва — это какая-то волшебная страна, где живут красивые, важные люди, ходят по театрам и пьют кофе в прозрачных чашках. Мама грезила этим городом, как Золушка балом. А я… Я грезила тем, чтобы она просто села рядом и почитала мне сказку на ночь. Но у неё всегда были дела, методички, планёрки, родительские собрания. Или мечты. А я вечно была где-то на периферии её мира.

Меня растила бабушка, мать отца. Которую вызвали в срочном порядке из Полтавской области, чтобы она заботилась обо мне. Я часто болела, и соседки сначала с радостью соглашались посидеть со мной, потому что не хотели отказывать жене начальника штаба. Однако со временем они утратили энтузиазм и начали находить неотложные дела.

Мария Николаевна. Баба Маня. Женщина крепкая, немногословная, с натруженными руками и удивительно добрыми глазами. Она меня жалела, не громко, не жалобно, а по-своему. Варила суп, клала в мою тарелку побольше мяса, гладила мои густые непослушные волосы и говорила:

— Ты у нас не красавица, Леночка. Зато душа у тебя хорошая. А душа — это важнее.

Я тогда верила ей. Потому что в школе со мной редко кто дружил. Я была крупной, нескладной, у меня быстро полезли прыщи и началась вечная война с одеждой: ничего не сидело как надо. И всё же я не была несчастной. Просто рано привыкла жить в одиночестве. Мне всегда было легче с животными. Я подбирала раненых воробьёв, лечила уличных котов, приносила домой щенят с перебитыми лапами, а бабушка лишь качала головой:

— Вся в моего брата. Тот тоже кошек в деревне спасал…

А потом случился переезд.

Мама добилась своего, мы уехали в Москву. В тот момент бабушка уже покинула нас. Она ушла тихо, во сне, как и жила, никому не мешая. Я искренне оплакивала её, самого близкого человека, с которым меня связывала ниточка безусловной любви. Видя моё состояние, мама всё настойчивее убеждала мужа, что нам нужно выбраться из этого болота и что для меня необходимо иметь перспективы.

Отец сначала упирался, но, как водится, сдался. Он списался с кем надо, перевёлся, хоть и ворчал, что там не служба, а показуха, и мы оказались в шумной бетонной коробке на окраине столицы. Я тогда была подростком, в десятом классе. Всё вокруг было чужим: огромные дома, чужие люди, школа, куда надо было добираться три остановки на метро. Мне казалось, я утону в этом огромном городе.

Москва не ждала нас. Она была равнодушной и шумной. Я была чужой в новом классе, чужой среди стройных, ярких одноклассниц, которые с презрением поглядывали на мои колготки, которые собирались складками вокруг колен и щиколоток. Я всё больше осознавала, что хочу работать с животными. Фраза философа Вольтера «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак» звучала для меня как мантра. Они не сравнивают, не смеются, не требуют быть кем-то другим.

И именно тогда я впервые попала в настоящую ветклинику. Была экскурсия. Я стояла, открыв рот, и не могла оторваться. Белые халаты, аппаратура, стерильность… и добрые руки врача, который ласково разговаривал с хромающим псом.

И я поняла — вот. Вот оно. Моё место.

Поступление было сложным. Конкурс в Московскую академию ветеринарной медицины был сумасшедшим, и мама всё ещё надеялась, что я стану «кем-то приличным» — филологом или, в крайнем случае юристом. Но я настояла. Я зубрила ночами биологию и химию. В одно прекрасное утро сбежала на день из дома, чтобы тайком подать документы, и… поступила. Это был, наверное, первый раз в жизни, когда я по-настоящему гордилась собой. Не потому что кто-то похвалил. А потому что я сама знала: я справилась.

Академия стала для меня вторым домом. Или, скорее, настоящим. Там неважно было, как ты выглядишь, во что одета или насколько ловко шутишь на переменке. Там важно было, как держишь скальпель, сколько знаешь о клинических признаках у кошек с панлейкопенией и насколько чётко можешь поставить внутривенный катетер. Я грызла гранит науки с таким упорством, что даже самые суровые преподаватели со временем начинали относиться ко мне с уважением.

Пятилетний марафон закончился дипломом с отличием и распределением в районную ветеринарную клинику на окраине города. Небольшая поликлиника, тесные кабинеты, очередь из бабушек с кошками в авоськах, запах йодоформа, линолеум с пузырями. Но я была счастлива. Я носилась между приёмами, ассистировала на операциях, выходила по ночам к тяжёлым животным, подбирала на улице щенят, сама же и лечила их.

Первые годы были похожи на нескончаемую гонку. Уставала до потери пульса, ела на ходу, спала в ординаторской. Но это было по-настоящему. Я чувствовала, что живу.

Потом пришли тяжёлые времена. Конец девяностых. Жизнь в стране встала с ног на голову. Люди экономили на всём — еде, лекарствах, отоплении. О животных вспоминали в последнюю очередь. Клиника пустела. Мы сами покупали бинты и шприцы за свой счёт, приходили на работу с термосами, чтобы не тратиться на столовку, грелись у старенького обогревателя, который гудел, как самолёт. Некоторые мои коллеги ушли — кто-то в частные клиники, кто-то совсем из профессии. Я осталась.

Страна трещала по швам. Людям было не до кошек и собак. Им самим нечего было есть. Хозяйки приходили, плача, умоляя: «Посмотрите, пожалуйста, собачку… Но денег нет, вообще нет…» И я смотрела. Лечила чем могла, покупала лекарства за свои. Когда бывало совсем плохо, ездила на рынок — менять то, что не жалко, на бинты и перевязочные материалы.

Зарплату нам выдавали то мукой, то банками консервов. В клинике стало пусто. Я сидела одна, иногда с дежурным щенком под ногами, и думала: может, зря? Может, надо было послушаться маму, быть кем-то «приличным»?

А потом приходили те, кто помнил. Те, кого я когда-то спасла. Они приносили хлеб, лекарства, просто тёплые слова. Это давало силы.

С личной жизнью как-то не сложилось. Был один. Мы познакомились случайно, он работал водителем, часто заезжал подбросить коробку со щенками, помочь перевезти собаку после аварии. Мы начали встречаться, а потом расписались. Всё было… тепло. Просто. По-домашнему. Он обещал, что подкопит денег, уедет на заработки, а потом вернётся, и заживём.

Он уехал. И не вернулся.

Я не стала долго ждать и подала на развод. После этого перестала думать о семье и женском счастье, просто привыкла. Работать оказалось легче, чем чувствовать.

Начало двухтысячных принесло перемены. Страна потихоньку выныривала из экономической ямы. Жизнь становилась стабильнее. Люди снова начали заботиться о своих питомцах. Я накопила немного денег, взяла кредит и открыла маленький кабинет. Однокомнатное помещение в старом двухэтажном доме, недалеко от центра, с ремонтом «а-ля своими руками», пара клеток, два стола, стерилизатор и старенький УЗИ-аппарат. Но это было МОЁ.

Работала не покладая рук. Один за другим ушли родители. Сначала отец, он умер от инфаркта, а затем тихо угасла мама. Я осталась одна в трёхкомнатной квартире, без семьи, детей и мужа. Даже цветы у меня не приживались.

Особенно тяжело было по вечерам и в выходные. Чтобы не думать об этом, я ещё больше загрузила себя работой.

Принимала бесплатно пенсионеров, выезжала на дом к парализованным животным, лечила практически за еду и спасибо. Люди шли. Сначала осторожно, потом увереннее. Репутация, как выяснилось, работает лучше любой рекламы.

Через несколько лет кабинет превратился в небольшую, но полноценную клинику. С хирургией, лабораторией, хорошей командой. Я стала «той самой ветеринаршей с душой». Меня узнавали на улице. Звонили в любое время суток. Приносили пирожки, цветы, письма с благодарностями. К концу пятого десятка лет я не стала особенно богатой, но чувствовала, что проживаю свою жизнь правильно.